«Подводный волк» Гитлера. Вода тверже стали

— Знаете, я вообще против любого убийства. Нет ничего более противоестественного, чем убивать…

«Похоже, дама серьезно повредилась умом, — подумал Ройтер. — Жена офицера и несет всякую чушь, достойную пацифистов…» Впрочем, майор интендантской службы (теперь майор) Лутц и сам на плакат явно не тянул. Он был полноват, не слишком хорошо сложен. Нос его напоминал сливу. Редкие волосы, которые он зачесывал вперед, чтобы скрыть очевидную лысину, торчали, как пакля. Все это делало его похожим скорее на ярмарочного клоуна, чем на военного. Но любовь — злодейка, чего только не делает она с людьми. Вот этой достался такой муж. Что ж поделаешь… такая вот жалкая упряжка.[38] Но это хотя бы что-то. Многие девушки, ее ровесницы, так и останутся соломенными вдовами.

На квартире у майора Лутца собралась весьма разношерстная компания. Само собой, два героя-подводника, кавалера рыцарского креста, Ганс Рёстлер, а куда ж без него-то, французский кюре — очень странный персонаж — до полусмерти напуганный — его где-то подцепила Вероника, какой-то чиновник из муниципалитета, Ангела с Эрикой. Ангелин ухажер из административной службы… Еще какие-то две очень некрасивые девицы, которых Ройтер просто не запомнил.

— Я бы сказал, что живопись — не самое большое достижение фюрера. — Шепке пытался поддержать светский разговор. — Ну как живописец фюрер не создал по-настоящему ничего прорывного. Как сказал Гоген: «В живописи может быть либо революционная манера, либо плагиат». Но, — Шепке высоко поднял указательный палец и выдержал несколько секунд паузу, — художественное творчество не исчерпывается живописью.

Рёстлер смотрел на Шепке с большим интересом, и в его взгляде не было и тени осуждения, которого можно было бы ожидать от «старого борца», ответственного за идеологическую работу во флотилии. Скорее он даже был согласен с инструктором-торпедистом.

— Фюрер — великий художник! — выпалил Шепке. — Но не живописец. Он сценограф, он режиссер. Посмотрите, как срежиссированы наши факельные шествия! Это — настоящее искусство. И по-настоящему революционное искусство. Новый век открыл дорогу принципиально новым видам творчества, и гений фюрера это почуял, изобразительное искусство вышло на улицы, мы можем видеть, как меняется мир, и мы, немцы, идем в авангарде цивилизации. Уверен, что когда-нибудь мы будем ассоциировать наш XX век с творчеством фюрера-художника.

— Сильно сказано! — отметил Рёстлер. — Почему бы вам как-нибудь не организовать лекцию для личного состава, например «Нация и современное искусство». Я думаю, будет интересно. Вы сами, я слышал, Иоахим, неплохой художник.

— Да я так, балуюсь больше… Мне вот как раз не дано выйти за рамки традиции, — задумчиво процедил Шепке и сделал большой глоток пива.

— Ну не надо прибедняться. Там, где традиция, там ремесло, а где ремесло — там и мастерство. Возьмите того же Дали, прежде чем он начал свои выкрутасы — шесть… да… шесть лет копировал Веласкеса.

— Дали — значительный художник, безусловно. Но не спешим ли мы навесить ярлык. Это — хорошо, это — плохо. Пикассо, хоть и извращенец, не менее значителен как художник.

— Черт… — пробормотал Ройтер. — Я чувствую, тут собрались знатоки. Я вообще не могу поддержать разговор. Я дунайскую школу от Брейгеля не отличу. (Вот так-то вот, знайте, что я, по крайней мере, и о тех и о других слышал. Чем они на самом деле отличаются-то?..)

— Все очень просто, — бросил Шепке, — вот ты смотришь на картину, если за ней встает мир, значит, хорошая картина. Вот изображен дом, но это только дом, есть еще и соседняя улица, и там дома, и в них живут люди. Они выходят утром на эту улицу, ходят друг к другу в гости, посещают магазины, влюбляются… Вот когда это все почувствуешь — значит, перед тобой настоящее произведение искусства. Опять же возвращаясь к фюреру — ну не вижу я мира за его «Мадонной».

— По-моему, ты рискуешь, — хохотнул Ройтер. — Нам еще только в гестапо не хватало давать объяснения.

— А почему нет? Кто сказал, что фюрер как художник неподсуден? — вступился Рёстлер. — Произведение искусства должно вызывать споры, если оно не вызывает споров — значит, оно мертво. Почему к творчеству фюрера это не имеет отношения? А мы спорим, значит, все-таки Адольф Гитлер — совсем не такой плохой художник. Я предлагаю выпить за искусство, за его волшебную силу, и неважно, кто этот творец. Художник — это бог. Шепке, мне кажется, вы к себе слишком строги… Скажите, а не могли бы вы прямо вот сейчас показать нам свое искусство. Нарисуйте что-нибудь…

Иоахим сначала отнекивался, но Рёстлер сумел его уговорить.

— Только одно условие. Вернее, два. Я сам нахожу предмет, и — это главное — никто меня не отвлекает, не заглядывает через плечо. Не люблю я этого. Договорились? Начали.

— Все, продолжаем вести беседу, не мешаем художнику, — срежиссировал Рёстлер.