Подвойский

…Следствие тянулось более полугода. Лишь 13 ноября 1908 года был составлен «Обвинительный акт о дворянине Михаиле Сергеевиче Кедрове и сыне священника Николае Ильиче Подвойском». В нем говорилось, что при обыске в издательстве «Зерно» и на его складе «было найдено: 1) свыше шестнадцати тысяч семи сот (16 700) экземпляров брошюр девяноста двух различных наименований, по содержанию своему возбуждающих к ниспровержению существующего в России общественного строя». Одновременно указывалось, что привлеченные в качестве обвиняемых Кедров и Подвойский виновными себя не признали.

Добиться каких-либо сведений от М. С. Кедрова и Н. И. Подвойского следователям так и не удалось. Однако у суда хватило оснований для вынесения приговора — оба они получили по три года тюрьмы. Отбывать наказание определили здесь же, в доме предварительного заключения.

Вскоре после окончания следствия и объявления приговора разрешили свидания. Для Николая Ильича это было большое событие в череде однообразных тюремных дней. Когда надзиратель вел его на свидание, Николай Ильич улыбался, улыбался всему — гулкому звуку шагов, грязно-серым стенам и даже тому, как старательно и тревожно свистел по пути надзиратель, предупреждая о том, что ведут арестанта. Таков был порядок, чтобы арестованные не смогли увидеть друг друга. Каждый арестант, которого вели навстречу, обязан был, услышав свисток, немедленно сделать шаг в сторону и встать, повернувшись лицом к стене.

Перед свиданием офицер строго предупредил:

— Никаких фамилий… Ни одного слова о делах… Иначе свидание будет прекращено.

Через две сетки увидела Нина Августовна мужа в жалкой и унизительной арестантской одежде. Лицо бледное. Он выглядел больным и старше своих двадцати восьми лет. Но глаза улыбающиеся, с прищуром — его глаза!

Николай Ильич огорчился, что Нина не привезла дочку. Оказывается, еще в июне она и Ольга Августовна с детьми уехали в Тверскую губернию к старшей сестре — А. А. Фраучи, а потом перебрались в Лунево Костромской губернии. Там их брат Александр Августович специально арендовал пустующую барскую усадьбу, чтобы три его сестры-революционерки могли восстановить силы и отдохнуть, пережить период острого безденежья. Здесь находили приют не только близкие родственники, но и их друзья — большевики.

Николай Ильич, направляясь на свидание, думал, что ему придется утешать оставшуюся с малым ребенком без средств к существованию жену. Но он увидел свою прежнюю Нину — спокойную, улыбающуюся, и сам услышал от нее слова поддержки. Она предложила использовать имевшееся у них медицинское заключение о его избиении в 1905 году и с двух сторон добиваться сначала перевода его в общую камеру, а потом и досрочного освобождения из тюрьмы по болезни. Она просила его подать прошение тюремному начальству, а сама собиралась с помощью общественности заставить власти пойти на уступки и удовлетворить его просьбу. На том и порешили.

После свидания дни в тюрьме казались особенно длинными и тоскливыми. Николай Ильич уже знал, что в одиночке главное — занять себя. Он начинал день с зарядки, повторял упражнения бесчисленное количество раз, разрабатывая позвоночник и плечо, так как последствия ранений в Ярославле давали о себе знать. Регулярно, с ожесточением оттирал стены и асфальтовый пол камеры. Полностью съедал баланду и неизвестно из чего сваренную кашу. Быстро восстановив в памяти нехитрый шифр для перестукивания — пять рядов по пять букв в каждом, наладил связь с соседями. Потребовал книги. Чтение стало для него самой большой радостью. Книги позволяли ему мысленно уноситься далеко за стены своей камеры, и ему казалось тогда, что он живет настоящей, полнокровной жизнью. Большое удовольствие доставляли прогулки. Во дворе тюрьмы была сооружена высокая вышка, на которой находился часовой. От вышки радиально расходились трехметровой высоты перегородки, сколоченные из досок. «Стойла» были небольшие, не разгуляешься, но сквозь щели можно увидеть тюремный двор и ощутить хоть какое-то пространство. А если поднять голову, то можно видеть плывущие облака и летающих голубей…

К концу 1908 года здоровье Николая Ильича резко ухудшилось. Ему удалось добиться перевода в общую камеру. Здесь начался новый период его тюремной жизни. Во-первых, в общей камере был не так строг режим. Во-вторых, он попал здесь в объятия друзей. Как только его ввели в общую камеру, с нар бросился к нему Е. М. Ярославский:

— Гулак! Ты-то как тут оказался?

— Нэ хоче коза на базар, так ведуть! — ответил Николай Ильич, крепко обнимая Емельяна Михайловича.

— Я даже не поверил, когда «тюремный телеграф» передал, что ты здесь. Думал, что ты в Германии или в Париже где-нибудь. Долго в столице работаешь?

— Полгода продержался…

— Это на тебя непохоже. В Ярославле ты чисто работал.

— Тут дело было такое…

— Ну, ладно, еще расскажешь. Хорошо, что в нашу камеру попал. Теперь хоть повспоминаем, попоем потихоньку!

— Отпелся я, кажется, — вздохнул Николай Ильич. — Легкие отбили. Теперь только для «камерного» пения и гожусь.