Подземелье ведьм

Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.

Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится и я смоюсь!

Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо — шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.

— Сиди, сиди, — прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, — видно, уловил мое желание встать. — Сам погибнешь и других подведешь, щенок.

— Я тебе не щенок!

Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, — конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.

— За что? — крикнул я.

Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.

Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.

Путешествие заняло немного времени.

Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.

Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.

Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?

И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски с вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!

Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.

Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.

— Что еще? — спросил я.

— Ты парень хороший, — сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. — Ты парень красивый, — повторила она и подмигнула мне.

Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.

Но я даже отодвинуться не мог.

— Сейчас нас разбирать будут, понял?

— Как так разбирать?

— Сопляк ты недорезанный, — беззлобно сказала женщина. — Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.

— Как умно себя вести?

— Если они решат, что ты сильный, — попадешь на урановые рудники. Или на уголь — это конец в две недели.

— А как я покажу, что я не сильный?

Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.

— Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай — ну что, не придумаешь, что ли?

— А если не рудники?

— Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад или самое лучшее — на кондитерскую!

— Это лучше! — Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники — лучше смерть!

Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.

— Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?

У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.

— Живи как хочешь, — сказала женщина, — мало ли народа по миру бродит.

Бродит… Это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу — я домашний!

Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели — неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей — так, я видел, делали молодые и наглые.

Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку — в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом — мне стало немного теплее.

— У меня один знакомый был, — рассказывала она мне, как старому приятелю, — мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?

— Нет, — сказал я.

Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.

— Ну хоть слышал?

— Слышал, — сказал я. — По телеку иногда показывали.

— А ты где телек видел? — спросила женщина с подозрением. — Нам ведь не положено.