Подземелье ведьм

Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять ветеранов, которые куда-то ходили, пока мы тренировались.

— Не так громко, — сказал Прупис. — И не надо песен.

Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал, остальные шикали друг на друга.

— Напились, как скоты, — сказал Прупис. — Но я их не осуждаю — такая уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось.

Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже понимал, что мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать — дал бы мне кожу, и дело с концом.

— Мне Лысый намекнул, — сказал Прупис негромко, — что ты — любимец.

От этого слова Батый открыл глаза.

— Что в этом страшного? — спросил я. — То меня обвиняют, что я искусственный, и грозятся разобрать на винтики, то вы говорите, что я любимец. Я ничего не понимаю.

— Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ. Ты любимец?

— Да, — сказал я не без колебаний. — А чего в этом плохого? Разве я виноват?

— Никто не виноват в том, что с нами делают жабы, — сказал тихо Прупис. — Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев мало кто видел, про любимцев думают, что все они — жабьи собаки. Им нельзя верить, они… ну, как животные. Не люди, а животные, только домашние. Собак жабы потравили, и вместо них любимцы.

— Это все вранье! — сказал я громче, чем надо было, кто-то еще обернулся в нашу сторону. — Любимцы тоже разные бывают.

— А кто знает? — сказал Прупис. — Мы все живем по своим углам и не знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты — как человек. А почему ты сбежал?

— Надоело, — соврал я. — Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы меня не любили.

— Шутишь, — сказал Прупис. — Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но все же будь осторожен.

Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал:

— А мне говорили, что любимцев выводят в специальных лабораториях и мозги у них вынимают.

— Я сейчас у тебя мозги выну, — мрачно сказал я. Мне спорить не хотелось.

— Я думал, что любимцы хорошо живут, — продолжал Батый, не обратив внимания на мое предупреждение, — что у них жрать — от пуза! И чистые они.

— Жрать от пуза, — сказал я. — Сколько хозяйка даст, столько и съешь.

— И дом, и чисто, — сказал Батый с непонятной мне завистью.

— А ты что, хотел бы?

— Кто не захочет? — спросил Батый. — Каждый человек хочет жрать и спать.

— А я бы ни за что туда не вернулся.

— Почему?

— Потому что жратва — не главное. Тебя любят — ты сытый, тебя разлюбили — то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.

— И ты с ними в одном доме жил? — спросил Батый, глядя в потолок.

— Конечно. В одной комнате.

— А правда, что у них когти ядовитые?

— Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.

— А на каком вы языке разговаривали? — спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому моему слову. Видно, то, что было для меня обыкновенно, в его небогатое воображение просто не вписывалось.

— На нашем, на русском.

— И она тебя не придавила? — спросил Батый наконец.

— Ну зачем же меня давить, если она меня любила?

— Лю-би-ла! — Он повторил иначе: — Лю-би-ла… Нет, я трехнусь от него! Лучший друг жабы!

Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи — это странно, но, наверное, возможно — не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение!

Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве.

Господин Ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис, хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал — я люблю мастерить: шить, вырезать, плести…

Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести.

Я больше не пытался выяснить, к чему нас так тщательно готовят. Потерплю — узнаю.