Подземелья Ватикана

-- За что вы когда-нибудь поплатитесь, продолжал Жюлиюс, слегка уязвленный насмешкой.

-- Когда будет уже слишком поздно, -- наставительно закончил Лафкадио; потом, вдруг: -- Вам доставляет большое удовольствие писать?

Жюлиюс выпрямился:

-- Я пишу не для удовольствия, -- гордо произнес он. -- Наслаждение, которое я испытываю, когда пишу, выше тех, которые мне могла бы подарить жизнь. Впрочем, одно не мешает другому...

-- Говорят... -- Затем, вдруг повышая голос, который он было понизил как бы по небрежности: -- Знаете, что отбивает у меня вкус к писанию? Это исправления, которые при этом делаешь, помарки, прикрасы.

-- А в жизни, по-вашему, мы себя не исправляем? -- спросил Жюлиюс, оживляясь.

-- Вы меня не поняли. В жизни, говорят, мы себя исправляем, улучшаем себя; но того, что сделано, поправить нельзя. Вот это-то право переделывать и превращает писание в нечто до того тусклое и до того... -- Он не кончил. -- Да, в жизни мне именно и кажется таким прекрасным то, что работаешь краской по сырому слою. Подскабливать нельзя.

-- А в вашей жизни было бы что подскоблить?

-- Нет... пока еще не так много... А так как нельзя... -- Лафкадио помолчал, потом: -- И все-таки именно из желания подскоблить я сжег свою записную книжку!.. Слишком поздно, вы сами видите... Но признайтесь, вы мало что в ней поняли?

Нет, в этом Жюлиюс признаться не мог.

-- Вы мне разрешите задать вам несколько вопросов? -- сказал он вместо ответа.

Лафкадио так порывисто поднялся с места, что Жюлиюс подумал, будто он хочет бежать; но он всего только подошел к окну и, приподымая легкую штору:

-- Это ваш сад?

-- Нет, -- ответил Жюлиюс.

-- Я еще никогда никому не позволял хоть сколько-нибудь заглядывать в мою жизнь, -- продолжал Лафкадио, не оборачиваясь. Затем, снова подойдя к Жюлиюсу, который видел в нем теперь просто-напросто мальчишку: -- Но сегодня -- праздник; я хочу устроить себе каникулы, единственный раз в жизни. Задавайте вопросы, я обязуюсь ответить на все... Ах, я забыл вам сказать, что я прогнал эту девицу, которая вас вчера впустила ко мне.

Жюлиюс, из приличия, принял удрученный вид.

-- Из-за меня! Поверьте...

-- Полноте, я и без того искал случая от нее отделаться.

-- Вы... жили с ней? -- нескладно спросил Жюлиюс.

-- Да, ради гигиены.. Но как можно меньше, и в память друга, который был ее любовником.

-- Это не мсье Протос? -- рискнул спросить Жюлиюс, твердо решивший побороть в себе всякое возмущение, брезгливость, неудовольствие и на этот раз, для начала, лишь постольку давать ход своему удивлению, поскольку то потребуется, чтобы несколько оживить беседу.

-- Да, Протос, -- отвечал Лафкадио, весело смеясь. -- Хотите знать, кто такой Протос?

-- Некоторое знакомство с вашими друзьями могло бы мне помочь узнать и вас.

-- Это итальянец, по имени... право, не помню, да это и не важно. Его товарищи, и даже учителя, звали его только по прозвищу, после того как однажды он вдруг лучше всех написал греческое сочинение.

-- Я не помню, чтобы сам когда-либо бывал первым, -- сказал Жюлиюс, чтобы способствовать откровенности, -- но я тоже всегда любил дружить с первыми учениками. Итак, Протос...

-- О, это было на пари. Раньше он был одним из последних в нашем классе, хоть и принадлежал к числу великовозрастных, тогда как я был из самых младших, но учился от этого, признаюсь, не лучше. Протос питал великое презрение ко всему тому, чему нас учили; однако, когда один и наших мастеров по части сочинений, которого он терпеть не мог, сказал ему как-то: очень удобно относиться свысока к тому, на что сам неспособен (или что-то в этом роде), Протос озлился, засел на целых две недели и на следующем сочинении обогнал его -- оказался первым, к великому изумлению всех. Правильнее было бы сказать: их всех. Что касается меня, то я настолько высоко ставил Протоса, что не был особенно удивлен. Он мне сказал: "Я им покажу, что это совсем не так уж трудно!" Я ему поверил.

-- Насколько я могу понять, Протос имел на вас влияние.

-- Может быть. Он мне импонировал. По правде говоря, у меня был с ним всего один только откровенный разговор; но разговор этот оказался для меня таким убедительным, что на следующий день я убежал из пансиона, где выцветал, как салат под горшком, и пришел пешком в Баден, где моя мать жила в то время вместе с моим дядей, маркизом де Жевром... Но мы начали с конца. Я чувствую, что вы бы меня расспрашивали очень неудачно. Дайте, я вам лучше расскажу мою жизнь. Так вы узнаете гораздо больше, чем путем вопросов, пожалуй, даже больше, чем хотели бы узнать... Нет, благодарю, я предпочитаю свои, сказал он, доставая портсигар и бросая папиросу, которую ему предложил было Жюлиюс и которая, пока он говорил, потухла. VII