Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

Через пару минут полиция прибежала на крик. Увы! Было поздно; узнав, что Карола на него донесла, Протос в порыве гнева задушил ее.

Это случилось в полдень. Вечерние газеты уже сообщили об этой новости, а поскольку у Протоса обнаружили кружок, вырезанный из шляпы, его виновность в двух убийствах была несомненной для всех.

Лафкадио между тем до вечера жил в ожидании, в смутном страхе: боялся он не полиции, которой грозил ему Протос, а самого Протоса или еще чего-то, против чего он уже и не хотел обороняться. Его одолело непостижимое оцепенение: быть может, то была просто усталость, – ему было все равно.

Накануне он лишь на минуту увиделся с Жюльюсом: тот встретил его из Неаполя и принял труп; потом он долго ходил по городу наугад, чтоб износить отчаянье, пришедшее к нему в поезде вместе с чувством зависимости.

Однако весть об аресте Протоса не принесла для Лафкадио того облегчения, о котором он, может быть, думал. Он был как будто даже разочарован. Странный человек! Он по собственной воле исключил из своего преступления всякую материальную заинтересованность – зато ни от какого риска в этой партии добровольно уйти не хотел. Он не допускал мысли, что партия скоро кончится. Он бы с удовольствием, как бывало в шахматах, дал сопернику ладью форы, а поскольку новое происшествие делало выигрыш слишком легким, а всю игру неинтересной, он чувствовал, что не успокоится, если не продолжит комбинацию с жертвами.

Он поужинал в ближайшей траттории, чтобы не одеваться к табльдоту. Войдя обратно в гостиницу, тотчас увидел через стеклянную дверь ресторана графа Жюльюса за столиком вместе с женой и дочерью. Красота Женевьевы, которой он не видал после первого визита к графу, поразила его. Он подождал в курительной, пока не кончится ужин; там его известили, что граф вернулся к себе в номер и ожидает его.

Он вошел. Жюльюс де Барайуль был один; он уже переоделся в пиджак.

– Что ж, убийца пойман, – тотчас сказал он, подавая руку Лафкадио.

Но Лафкадио руку не взял. Он остался стоять в дверях.

– Какой убийца? – спросил он.

– Как какой? Убийца моего свояка!

– Убийца вашего свояка – я.

Он это сказал не вздрогнув, не меняя, не понижая голоса, без единого жеста, так просто, что Жюльюс поначалу не понял. Лафкадио пришлось повторить:

– Говорю вам: убийца вашего достопочтенного родича не арестован, потому что вашего достопочтенного родича убил я.

Был бы Лафкадио похож на палача – Жюльюс, пожалуй, перепугался бы, но Лафкадио выглядел как ребенок. Он казался даже еще моложе, чем тогда, когда Жюльюс повстречал его в первый раз; взор его был так же ясен, голос так же чист. Он закрыл дверь, но стоял, все так же к ней прислонившись. Жюльюс рухнул в кресло возле стола.

– Бедный мальчик… – проговорил он. – Говорите тише. Как это вас угораздило? Как вы могли?

Лафкадио опустил голову, уже сожалея, что заговорил.

– Откуда мне знать? Я это сделал поскорей, пока не прошла охота.

– Что же вы имели против Лилиссуара – достойнейшего человека, полного всяческих добродетелей?

– Не знаю… уж больно плохо он выглядел… Как я могу объяснить вам то, что сам себе объяснить не могу?

Их все больше разделяло мучительное молчание; оно прерывалось залпами слов и затем смыкалось еще плотнее; тогда было слышно, как наплывает из большой гостиничной залы волна пошлой неаполитанской музыки. Жюльюс ногтем мизинца – ноготь он носил длинный и острый – ковырял пятнышко стеарина от свечки на скатерке стола. Вдруг он заметил, что его прекрасный ноготь сломался. От поперечной трещины во всю ширину потускнел нежно-розовый цвет. Как он это сделал? И почему сразу не заметил? Так или иначе, горю было уже не помочь: оставалось только остричь ноготь. Ему страшно этого не хотелось, потому что он с величайшим тщанием ухаживал за своими руками, а особенно за этим ногтем, который долго выращивал; ноготь придавал достоинство всему пальцу, обличая его стройность. Ножницы лежали в ящике туалетного столика, и Жюльюс собрался было встать за ними, но пришлось бы пройти мимо Лафкадио; Жюльюс тактично отложил операцию на потом.

– А что, – сказал он, – что же вы теперь собираетесь делать?

– Не знаю. Может быть, пойду и сдамся. Даю себе на размышление ночь.

Жюльюс уронил руку на подлокотник, внимательно посмотрел на Лафкадио и с отчаяньем в голосе вздохнул:

– А я было вас так полюбил!

Это было сказано без злого умысла. Лафкадио на этот счет не мог заблуждаться. Но слова, хоть и непроизвольные, все равно были очень жестоки и попали в самое сердце. Лафкадио поднял голову и застыл от внезапно подступившей тоски. Он смотрел на Жюльюса и думал: «Да тот ли это, которого я вчера уже почти счел было братом?» Он обводил глазами тот номер, в котором третьего дня, несмотря на свое преступление, мог так весело разговаривать. Склянка одеколона, почти пустая, стояла еще на столе.

– Послушайте, Лафкадио, – продолжал Жюльюс, – ваше положение, мне кажется, не вовсе безнадежно. Тот, кого считают виновным в преступлении…

– Да, знаю: его арестовали, – сухо перебил Лафкадио. – Вы советуете мне позволить осудить вместо меня невиновного?