Подземные дворцы Кощея

— Пойми, кызым, если ты не взяла, значит, — он, твой будущий хозяин, то есть муж. Значит, он преступник. Если ты сейчас скажешь, куда спрятала, мы простим тебя. Молодая, скажем, глупая, надо простить. А его простить никак не можем.

Адолят молчала, опустив голову. Ей несколько раз повторили одно и то же, и она еле слышно проговорила:

— Нет у меня никакой серьги. Тюбетейки тоже нет.

— Адолят, девчонка! — воскликнул я. — Хочешь, чтоб меня расстреляли?!

Я, конечно, хватил лишку с расстрелом, хотел пронять девчонку. Мне все еще казалось, что проклятая серьга у нее.

— Нет у меня серьги, — еще тише ответила она и расплакалась.

Всем было тягостно. Адолят отпустили, а меня опять начали о чем-то спрашивать, и я что-то отвечал…

Председатель трибунала снял очки, положил перед собой на стопку серой бумаги. Без стекляшек в глазницах он показался мне чужим и непонятным.

— Выйди за дверь, там побудь, — сказал он устало.

Я сидел на кирпичных ступенях крыльца, вокруг столпились мои друзья. Глухо бубнили их голоса, ярко светило солнце, было, по-видимому, очень жарко, а я, как ушибленный, ничего не видел, не слышал. Но запахло свежими лепешками, и мой мозг будто сквозняком продуло — я увидел своего деда. Он суетился, предлагал мне и моим друзьям поесть лепешек, покуда горячие.

— Чаю бы, — сказал я.

Кешка Софронов побежал к обеденному навесу за чаем, но тут меня позвали в судебный зал. Женщина торопливо и сбивчиво зачитала приговор: я приговариваюсь к высшей мере социальной защиты, причем единогласно.

Двое пожилых прокуренных солдат повели меня куда-то под руки. Я опомнился, оттолкнул их и бросился к столу.

— За что?!

Товарищ Чугунов, терпеливо и явно жалея меня, принялся разъяснять:

— Тебе же зачитали… За провокационные действия во вред советской власти… За сокрытие огромной ценности, принадлежащей трудовому народу… Ты же знаком с Инструкцией от 17 декабря 1917 года? Там же точно определено, кого надо считать врагом народа.

— Старая инструкция! Старая! В России уже не расстреливают!

— Хватит, Надырматов. В связи с осадным положением…

Меня увели за конюшню к ДУВАЛУ СПРАВЕДЛИВОСТИ — глинобитному старому забору, изрытому пулями. Командир пехотного взвода (бесстрастное скуластое лицо, свежеподрубленные баки и усики) начал завязывать мне глаза поясным платком.

— Не надо! Не завязывай! — У меня дрожал подбородок, поэтому голос мой был жалкий, противный. Не мой был голос! И тут меня захлестнула едкая обида. Слезы потекли, в носу защипало.

— Убери платок, товарищ…

Взводник после некоторых колебаний сложил платок и спрятал в карман галифе. На меня старался не смотреть.

— Есть последнее желание? Может, закуришь?

Почему никто не остановит, не заступится?!

Мои друзья и сослуживцы стояли у конюшни, ошарашенные, пришибленные…

Взвод солдат в строю, винтовки с примкнутыми штыками… Рослый взводник, блестящий козырек мятой фуражки… Они не должны видеть моих слез. Я пытался вытирать мокрые щеки плечом, то левым, то правым, руки-то были связаны. Потом приспособился: промокнул лицо о глину дувала. Хороший способ, рекомендую при необходимости.

— Так закуришь?

— Товарища Чугунова позови! Вот мое желание!

Подошла товарищ Усманова, секретарь трибунала, с папкой в руках. Проговорила сурово:

— Хватит, Надырматов. Товарищ Чугунов тебе ничем не поможет: голосовали единогласно.

— Я не все сказал! Я вспомнил! Нужно сказать очень важное!

Меня опять повели под руки в клуб. Но пришлось ждать: судили начпрода городской больницы за воровство продуктов питания. Я смотрел на двустворчатые клубные двери, выкрашенные в красный цвет, и воспринимал все вокруг как во сне. В голове сплошная мякина, ни одной мыслишки.

— Артык! — чей-то жаркий шепот. — Я двуколку подогнал… Попробуй, а?

Я оглянулся: бледное худое лицо Кешки Софронова.

— Помнишь, как раненых спасали от басмачей? Я опять прикрою. Ты прорвешься, ей-богу, прорвешься! — он крепко сжимал рукоять маузера. — А потом разберутся.

Я отшатнулся.

— Нет, нет, Кеша…

— Так ошибка же, ты видишь, Артык… Если тебя к дувалу, то меня и подавно без суда и следствия… Кому же тогда верить, паря? Как жить?

— Не должно быть ошибок, Кеша, — пробормотал. — Сейчас все наладится… образуется… мы же честно… мы же все заодно, и трибунальцы и мы…

Двери распахнулись, и упитанного начпрода потащили к дувалу. Его короткие, толстые ноги волочились по земле, будто тряпичные. Челюсть отвисла, из груди рвались невнятные звуки. Так его сразил страх. Начпрода я знал хорошо: хватали его за руку не раз, но всегда выкручивался, обещал исправиться… Но теперь я в смятении смотрел ему вслед, во мне появилась трусливая, неподходящая для бойца жалость.

И вот я снова у стола.

— Что ты хотел сказать, Надырматов? — устало проговорил товарищ Чугунов.

В треснувших стеклах его очков отражались клубные окна с занавесками из крашеной марли. Товарищ Хуснутдинов пил прямо из чайника, фарфор стучал о его зубы. Все к чему-то прислушивались. И вот за конюшней громко и нестройно треснуло, едва слышный вскрик…

В мякине тотчас что-то заворочалось, заторопилось.