Подземные ручьи (сборник)

Мы смотрели как околдованные, но вот пламя упало снова до синего огонька, юнга зашатался, готовый упасть. Джэк, побледнев, шумно перевернул страницу книги, потом взял длинный кинжал и направился к голому отроку. Не будучи в состоянии сдержать свое волнение, я закричал в ужасе:

— Остановитесь, остановитесь, Джэк Брайт!

Я помню, что с моим криком слился другой нечеловеческий вопль, но больше ничего не удержал в памяти, так как упал на руки Жака, лишившись чувств. На следующее утро вошел к нам капитан, более бледный, чем всегда, но спокойный и сдержанный. Поговорив немного, он заметил:

— Мне кажется, для вашего спокойствия будет полезнее, если вы не будете покидать своей каюты. На судне вам могут встретиться сцены, которые, не будучи объяснены, только смутят ваш рассудок. Объяснять же их никто не имеет права.

С тех пор нас не стали никуда пускать и все долгое плавание мы были как пленники; сам Брайт заходил к нам, по-прежнему рассказывал об Индии и Китае, так же уходил в одиннадцать часов, но запирал нас собственноручно на ключ снаружи. Я не знаю, сколько времени провели мы в пути, но, когда мы достигли Портсмута, я узнал, что в отсутствии я пробыл два года, три месяца и десять дней, так как было 13 сентября 1691 года, когда я снова сошел на родимый берег.

Глава десятая

Не доходя еще до дому, я узнал все новости, ждавшие меня на родине. Умер год тому назад мистер Фай, оставив меня наследником, была очень холодная зима, приезжали комедианты из Лондона, разбился невдалеке французский корабль, Кэтти Пэдж вскоре после свадьбы исчезла неизвестно куда, кто думает, что муж ее прогнал, другие предполагают, что она сама уехала на континент, бросив Эдмонда, третьи желают видеть в этом странное преступление, некоторые ищут еще более таинственных причин.

Печально вошел я в свою горницу, где все осталось по-прежнему, только раскрытая страница Сенеки казалась мне перевернутой, неся другое, более утешительное изречение. Дом был не топлен, так как никто не ждал моего возвращения, шел дождь, и сумерки быстро падали. В комнату быстро вошел Эдмонд, обнял меня и заплакал. Прослезился и я, глядя на похудевшего друга. Мы не спрашивали друг друга о несчастиях, будто условившись, и спустились в столовую, где трещал камин, затопленный Жаком, успевшим тесно подружиться с Магдалиной, — и я стал рассказывать о своих странствиях, закурив короткую трубку. Когда дело дошло до нашего возвращения и я упомянул Джэка Брайта, Эдмонд, вскочив, воскликнул:

— Как, Джэк Брайт? он здесь, приехал с вами?

— Он точно приехал с нами, но здесь ли он еще, я не знаю, так как он спешил куда-то дальше.

— Слава Богу! — сказал Эдмонд, снова опускаясь в кресло.

— Разве он знаком тебе? что ж ты знаешь о нем? — спросил я.

— Ничего, ничего, об этом после. Продолжай, прошу тебя, свой рассказ, — прошептал друг, закрывая глаза.

— Но дальше нечего почти продолжать, — отвечал я.

Окончив историю своих странствий, я долго сидел перед пылавшим камином рядом с Эдмондом, тогда как у двери стояли Жак и Магдалина; последняя утирала передником слезы, а ноги мои лежали на мягкой спине старого Нерона.

* * *

«Путешествие сэра Джона Фирфакса», будучи законченным само по себе, представляет лишь первую часть истории Фирфакса, вторая часть которой назовется «Действия Джэка Брайта» и последняя — «Комната с воловьим окном».

1909

Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо графа Калиостро

Введение

У Чарльса Диккенса, в прекрасном, но малоизвестном романе «Наш общий друг», мистер Бофин, читая биографии Плутарха Херонейского, испытывает разнообразные сомнения: то он верит всему написанному, то ничему не верит, то дарит своим доверием одну половину жизнеописания, причем не знает, которой отдать предпочтение.

Будучи далек от мысли равняться с Херонейским мудрецом, я легко могу представить подобные затруднения у своих, хотя бы и снисходительных, читателей, тем более что, предпринимая «Нового Плутарха», я отнюдь не думал предлагать на общее внимание компилятивные биографии и еще менее выдавать свои фантазии за исторические исследования. Конечно, я не буду легкомысленно утверждать, что Микеланджело жил в двадцатом веке, и не поселю Платона к зулусам, но, исключая самые основные биографические очертания, в подробностях, красках, а иногда и в ходе описываемых событий предоставляю себе полную свободу. Главным образом, меня интересуют многообразные пути Духа, ведущие к одной цели, иногда не доводящие и позволяющие путнику свертывать в боковые аллеи, где тот и заблудится несомненно.

Мне важно то место, которое занимают избранные герои в общей эволюции, в общем строительстве Божьего мира, а внешняя пестрая смена картин и событий нужна лишь как занимательная оболочка, которую всегда может заменить воображение, младшая сестра ясновидения.