Подземные ручьи

Когда они пришли в беседку, Нарчизетто совершенно не знал, что ему откроет карлик, да, по правде сказать, не делал никаких и предположений. Опасность для его чести и жизни, о которой предупреждал его Никола, не затрагивала его воображения, не рисовала никаких картин и нисколько не походила на зерно, которое пускает росток в принявшую его землю, а скорей схожа была с камнем, брошенным в воду и образующим только на поверхности легкие скороисчезающие круги.

Со стороны, выходящей к городу, у беседки было полукруглое окно с мелким переплетом. Из него были видны квадратная городская башня, ворота и не очень широкая дорога вниз к С.-Агате. Окно выходило на северо-восток, и в этот вечерний час зарю можно было заметить только по низким пыльно-розовым облакам, которые кудрявым кустом стояли за ближайшим холмом. Пылило и блеяло стадо, и его колокольцы словно отвечали разбитым и чистым звукам «Ave, Maria».

Нарчизетто постоял у окна, будто он и не каждый день мог видеть эту картину, потом обернулся к карлику и неторопливо спросил:

— Что ты мне хотел сказать, Никола?

Тот стоял, злобно смотря на Маппу, и его глаза от блеска облаков казались совсем лиловыми, как фиалки. Наконец он произнес:

— Ты очень хорош, Нарчизетто. Девушки тебя называют прекрасным св. Георгием.

Так как молодой человек не знал этого, то он промолчал, ожидая, что будет дальше. Карлик продолжал:

— А отец твой, Симоне, стар и угрюм, притом часто отлучается из дому. Твоя покойная мать, первая жена синьора Симоне, не была очень счастлива!

Нарчизетто все молчал, не зная, куда клонится речь карлика.

— Монна Валерия скучает, очень скучает в Скарперии. Она не привыкла к сельской жизни и притом — молода и здорова. Ей бы не Симоне в мужья, а трех молодцов вроде тебя да двух помощников.

Молодой человек нахмурился и покраснел; ему неприятны были эти намеки на мачеху и на его отца. Сдержавшись, он сказал только:

— К делу, к делу!

— В этом самом дело и есть. Я люблю тебя, Нарчизетто. Когда ты был ребенком, не я ли вырезывал тебе дудки из тростника и доставлял птичьи гнезда с птенцами? Я не мог тебя выучить верхом, но я тебе показал, как играть в шахматы, как удить рыбу и приманивать птиц. Ты помнишь это, не правда ли?

Слова карлика были справедливы, и Нарчизетто еще отлично помнил свое детство и маленькие услуги Николы. Он сказал:

— Я верю, что ты меня любишь. Зачем же тогда ты теперь смотришь на меня так злобно и смущаешь мою душу непонятными и странными словами?

Карлик улыбнулся, и его голос сделался совсем детским, когда он отвечал:

— Что ты, дитя мое; разве я смотрю на тебя злобно? Ты отвык от старого Николы, выбрав себе новых, молодых друзей? Вот и все. И странного в моих словах ничего нет — Валерия влюблена в тебя.

— Молчи, молчи!

— Она покоя не находит от страсти к тебе, не спит по ночам, следит за тобою, как сокол за дичью, твое имя вышивает на коврах, переплетая его цветами, чтобы другие не могли его прочитать. Она охотно на площади в Риме объявила бы о своей любви, но боится твоего отца. Ей несносен дневной свет и солнечное тепло, ей везде жарко, огонь, который ее снедает, гонит ее в рощи или в горы, будто там она сможет найти себе прохладу. Нарчизетто, подумай, подумай!

По-видимому, Маппа понял карлика. Он закрыл лицо руками и простонал:

— Не надо, не надо!

Лицо Николы изобразило удовольствие, но это выражение, внезапно появившись, сейчас же исчезло, и, когда Нарчизетто взглянул на него, черты карлика были по-прежнему неподвижны и напряженны.

— Ты лжешь, Никола. Только я не понимаю, зачем ты это делаешь.

— Прочти письмо! Письмо! Она послала меня следить, как будет изменяться твое лицо при чтении.

Молодой человек только теперь вспомнил о письме, полученном под яблонею. Быстро сорвав печать, он прочел:

«Дорогой Нарчизетто, ты привык смотреть на меня как на жену твоего отца и твою вторую мать. Ах, если б это было так на самом деле! Конечно, я жена твоего отца, но тебя… тебя люблю не материнскою любовью. Если бы ты знал, какая мука, принимая твой сыновний поцелуй, не впиться губами в твои губы, не обнять тебя со всею страстью, сдерживать себя и лицемерить. Ты — свет очей моих, сердце, зрачок, я люблю тебя больше, чем какое-либо Божье создание, больше ангелов и спасения души. Ответь, приди. Когда ты услышишь мои доводы, увидишь мои терзания, ты не останешься равнодушным. Кто любит, не может губить любящего, но все равно, если бы не только я, но и ты погибли, я не могу поступить иначе. Не я, а любовь пишет это письмо. Петронилла тебе скажет день и час. Приходи, Нарчизетто!»

III. Федра