Подземные ручьи

Устинья тихонько толкнула Верейскую и, указывая глазами на Валентину, проговорила вполголоса:

— Что любовь-то делает! ужасно!

— Любовь делает чудеса! — вдруг раздался чей-то голос с порога. Обе женщины обернулись, но не узнали вошедшей. Даже если б они и видели прежде Любу, они бы ее не признали в этой барышне, которая шла, шатаясь, осторожно, но шла своими ногами.

Приостановившись на пороге, она еще быстрее пошла, будто ее гнал ветер, прямо к дивану, где лежал Павел, опустилась на колени и прямо в ухо лежавшему сказала:

— Павлуша, я хожу. Ты скоро откроешь глаза и увидишь это. Ты будешь жить, ты будешь жить!

Все были так поражены этим явлением, что почти не заметили, как вслед за Любой показалась невысокая фигура Матвея Петровича Миусова с радостным и растерянным лицом, который, поклонившись с порога всей компании, подошел мимо Валентины прямо к бесчувственному Родиону Павловичу, пожал тому руку и начал говорить, не замечая, что едва ли кто-нибудь его слушал. Его сбивчивая словоохотливость уже показывала, в какой степени возбужденья он находился. Несмотря на то, что в комнате было довольно прохладно, Матвей Петрович поминутно отирал пот большим цветным платком, которым сейчас же затем неумело обмахивался, будто флагом. Люба молча целовала руку Павлу, все другие тоже безмолвствовали, так что речь гостя раздавалась так, будто в комнате, кроме него, никого не было.

— Дела-то какие! Подумайте, Родион Павлович! Сколько лет возил я Любочку по докторам, ничего не помогало. А тут: раз, два — и готово дело. Вы меня простите великодушно, что я так не скрываю своей радости, когда у вас в доме такое несчастье. Ведь Павлуша и нам не чужой. Но что поделаете: я — отец. Скажу вам больше, я до сих пор, до самой той минуты, когда Люба закричала, не понимал, что значит быть отцом. Не чувствовал… Жалел, скорбел, но не чувствовал, а теперь до слез почувствовал… Я сводил счета в кабинете, Люба в соседней комнате сидела; вдруг слышу, кричит, так, знаете, кричит, как при падучей кричат, не своим голосом, каким-то звериным, но будто это-то и есть самый наш настоящий голос, только мы его никогда не подаем. Вхожу… вижу, стоит она дыбком у креслица, шатается, плед — у ног, и говорит: «Скорей, скорей, папа, идем! Павлуше худо!» Как я в первую минуту не сообразил, что чудо произошло, то я только шибко испугался, как бы она не свалилась. А она старается плед от ног отбросить, на меня не смотрит, руки распростерла и все повторяет: «Скорей, скорей, папа, а то мы опоздаем, и большое несчастье может произойти». Я плед убрал и не удержался, ножки ее бедные поцеловал. А ей все не терпится; раз шагнула, два — и пошла, пошла. Только тогда я уразумел, бросился в угол к иконам, повалился на колени, воплю: «Слава тебе, Господи», а она дошла до середины зала и остановилась, боится дальше идти. Сама кричит все время: «Папа, да где же ты? Господи, нужно торопиться: посылай скорей за извозчиком!» Так я был расстроен и восторжен, что, кажется, попроси в ту минуту кто угодно у меня хоть пятьсот рублей, дал бы без всякой расписки! До чего человек может восхититься! Хорошо, что никого не случилось, а то бы после волосы на себе рвал. Да знаете ли что? я бы, пожалуй, и после не раскаивался в том, что сделал бы в ту минуту…

Матвей Петрович умолк среди общего молчания.

Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.

Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:

— Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?

Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.

— Бедная, бедная! — прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.

— Оставьте, ей так лучше! — сказала она и сейчас же добавила: — Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!