Подземный левиафан

— Фокус-покус! — неожиданно каркнул Спековски, не в силах и дальше сдерживаться. В отличие от репортера, его спутник застыл на краешке своего стула, разинув рот. Ашблесс пожал плечами. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Филлип Мэйс, изнемогающий под тяжестью картонной коробки со спиртным и с сигаретой, криво свисающей из угла рта.

Джим обрадовался его приходу. Он всегда был рад Мэйсу, в основном по причине его предсказуемости. Невразумительное предчувствие обреченности и безумия, которое так угнетало Джима в общении с кем угодно, даже с отцом — в особенности с отцом, — забывалась в разговорах с Филлипом Мэйсом. И хотя Мэйс был неисправимым чудаком, это Джим ценил в нем более всего. Мэйс был заядлым путешественником, хотя ничто в его облике не напоминало об этом — он слегка косил и был вечно сонный. Однако он путешествовал по Амазонке в погоне за легендарным фиолетовым мотыльком величиной с небольшую птицу, поднимался на Гималаи, прочесывая невзрачные заросли высокогорной тундры в поисках крохотных бабочек, обладающих удивительной способностью к мимикрии и точно воспроизводящих рисунок окружающего, будь то дикая сирень, кусок гранита на склоне скалы, стебель травы или человеческое лицо. В жилище Мэйса было не продохнуть от запаха камфары, на стене в его кабинете висела приклеенная эпоксидной смолой к листу зеленого пластика засушенная бабочка размером с цаплю, пойманная в Колумбии индейцами и обожествленная ими, но затем проданная Мэйсу за пятидолларовую золотую безделушку, зажигалку и карманный фонарь с миниатюрой Санта-Моники внутри, на которую нужно было смотреть сквозь маленький глазок в тыльном торце фонаря, направив противоположный конец на солнце и постоянно напрягая хрусталик, чтобы отсеять от картинки тени ресниц и пальмовых ветвей. У Мэйса был целый ящик подобных безделушек. Он никогда не отправлялся в джунгли без дюжины предметов для обмена из этого ящика в своем рюкзаке. Во время второй встречи ньютонианцев он подарил Джиму один из своих знаменитых фонариков.

— А, Фил, — приветствовал Мэйса дядя Эдвард, когда дверь со стуком распахнулась. — Позволь представить тебе мистера Спековски и доктора Лассена.

Мэйс зажал коробку между коленом и левой рукой и подал Спековски правую, которую тот пожал с иронической улыбкой. Доктор Лассен, погруженный в свои пометки, которые делал в толстом блокноте, прошитом тугой пластиковой пружиной, никак не отреагировал на представленного ему нового гостя.

— Мы здесь обсуждаем открытие профессора Лазарела на Южном полюсе, — объяснил Эдвард. — Возможно, ты, Фил, возьмешь на себя труд познакомить мистера Спековски с интересными и странными обстоятельствами поимки двух тропических рыбок, добытых тобой и профессором.

Мэйс ответил, что сделает это с удовольствием, добавив, что с собой у него не только фотографии рыбок, но и одна из них непосредственно, законсервированная и плавающая в формальдегидном море в плотно закупоренной стеклянной банке. Двухдюймовая рыбка в банке оказалась бледной тенью фотографического изображения маленькой чудо-тетры, выловленной Лазарелом в Риу-Жари.

— Насколько я понял из ваших слов, — сказал Спековски, после того как Мэйс наконец замолчал, чтобы перевести дух, — одна из этих рыбок была выловлена в упомянутом озере на Южном полюсе, а другая — в устье тропической реки в Южной Америке?

— Совершенно верно. Что само по себе представляется невероятным.

— И это, по-вашему, должно убедить меня, что Земля полая внутри? Что под нами в эту самую минуту неандертальцы охотятся на мамонтов?

Гил Пич сидел и слушал как завороженный, с огромными как блюдца глазами.

— Положим, о неандертальцах до сих пор речи не было, — в интересах научной точности ответил профессор Лазарел. — Тем не менее этих двух рыбок мы расцениваем как веское доказательство.

Спековски презрительно рассмеялся, но было видно, что наживку он заглотил.

— Все это очень напоминает мне доказательства дрейфа материков.

Он еще раз взглянул на фотографию и на рыбку в банке. На цветном снимке окраска тетры была люминесцентно-розовой у хвоста и постепенно переходила в бледно-лиловую и голубую, а затем снова в розовую у жабр. Если бы не плавники, человек со слабым зрением легко мог принять эту рыбку за пасхальное яйцо.

— Послушайте, — вскочил вдруг Ашблесс, он раскраснелся и взволнованно приглаживал свои седины, — мы напрасно теряем время. На кой черт нам сдалась пресса? Боже мой, на полюсе мы видели такое, что этому… этому… журналисту и не снилось. Неужели для того, чтобы доказать подлинность наших открытий, нам нужны его дурно написанные заметки на последних страницах «Таймс»? Я далек от того, чтобы аплодировать Пиньону, но не могу не признать, что он человек дела и давно уже нас обставил, джентльмены, помяните мое слово. Мы мечем бисер втуне и не приобретем ничего, кроме головной боли.