Поединок на границе

— Разве можно так о человеке…

— Все люди одинаковые. Больше о себе думают.

— Плохой ты, — Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень. — Хочешь, пойдем вместе, не хочешь — сиди!

Как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу — самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он — сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.

Откинув крючок, Исхаков толкнул дверку, но она не открывалась, пришлось надавить плечом — в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверку и начал обходить машину с подветренной стороны.

Впереди виднелся большой сугроб, у самого края его чернел какой-то бугор: «Что это? Камень? Но когда выталкивали машину, камня не было видно, хотя и заряд был слабее и сугроб меньше».

Исхаков стал внимательнее всматриваться через косые полосы снежной завесы. Ему показалось, что бугор медленно двигается к машине: «Неужели Костя?!».

Прикрыв рукавицей, как козырьком, глаза, Исхаков широко зашагал туда, где на снегу был человек…

— Привел трактор. Дождались, — ворчал Бутылов, стряхивая снег, намерзший на шаль, пальто и брюки женщины.

— Отойди! Оббей с Кости снег, надень на него куртку, руки ототри. — Исхаков почти оттолкнул сержанта и начал снимать с ног женщины туфли.

Тонкие шерстяные носки, надетые на капроновые чулки, и сами чулки были мокрыми. Он сдернул носки и чулки и стал долго и старательно растирать шинельным сукном икры, ступни, заледеневшие пальцы, тер до тех пор, пока не почувствовал, что они стали теплыми. Тогда, сняв с себя шинель, он укутал ноги женщины, взял ее руки и начал старательно растирать их, теперь уже полой гимнастерки.

Исхаков вспомнил слова отца, что ни мороз, ни ветер не страшны путнику, страшно, когда в степи устанет конь и намокнет одежда. Мокрая одежда — смерть. Он перебирал всевозможные варианты: разломать ящик, где хранятся банки с кинолентами, и разжечь небольшой костер на одной из банок, а в кузове прорвать дыру для отвода дыма, как в юрте, но костер в машине опасен. Может, завести движок? Но выхлопную трубу наверняка замело, значит, часть газов будет пробивать в кузов. Это тоже опасно — можно угореть. Но другого выхода нет. Движок нужно завести — от него будет тепло, можно пить горячую воду. Киномеханик быстро встал, нащупал ведро, разбил рукой лед, уже покрывший тонким слоем воду, открутил пробку радиатора и стал наливать в радиатор воду.

— Что ты делаешь? — громкий и тревожный голос Бутылова, молча сидевшего до этого возле Елагина, прозвучал неожиданно. Исхаков даже вздрогнул.

— Движок завожу.

— С ума сошел! Задохнемся все! Не разрешаю!

Однако этот крик не подействовал на Исхакова, он начал рывком вращать рукоятку.

— Задохнемся! Запрещаю! — Бутылов рванулся к Исхакову, схватил рукоятку, но солдат оттолкнул его:

— Сиди!

IV

Полковник Анисимов смотрел то на лежавшие перед ним листки, исписанные мелким почерком, то на тюлевую штору, почти полностью закрывавшую окно.

После обеда, прежде чем возвращаться в штаб, он всегда заходил в свой кабинет, чтобы спокойно, лежа на кушетке, выкурить папиросу, просмотреть газеты. Сегодня он тоже зашел в кабинет, но, закурив папиросу, не лег на кушетку, а сел к столу. Прежде чем отдать машинистке текст завтрашней беседы о боевых традициях пограничных войск, он хотел еще раз прочитать его и заодно вписать вспомнившийся ему пример тех лет, когда еще солдатом он служил на афганской границе.

Восхищались тогда все, рядовые и командиры, подвигом четырех пограничников, задержавших банду басмачей. С особым уважением говорили о политруке, который в схватке был тяжело ранен, но продолжал руководить боем смело и находчиво до тех пор, пока не пришла на помощь поднятая по тревоге застава. Теперь тот политрук уже полковник, начальник политотдела. Недавно Анисимов встречался с ним в Москве на совещании политработников, но сейчас, когда хотел вписать подвиг бывшего политрука в текст беседы, оказалось, что забыл его фамилию. Он напрягал память, чтобы вспомнить, смотрел на тюлевую штору, вначале даже не замечая ее красивых узоров.

На стекла окна налип толстый слой снега, снег сползал вниз, оставляя после себя мокрые полосы, через мгновение эти полосы снова залепляло снегом, стекла вздрагивали от порывов ветра.

Полковник снова вспомнил о кинопередвижке. Он смотрел в окно и недоумевал, почему синоптики не предупредили о шторме. Мысль о том, что ему мог не доложить дежурный по части лейтенант Чупров, полковник отбросил сразу: Чупров дисциплинированный, знающий службу офицер, он не мог забыть. «Нужно позвонить лейтенанту», — решил Анисимов и снял телефонную трубку.

Выслушав рапорт дежурного о том, что происшествий нет, полковник приказал узнать, где кинопередвижка, и доложить.

— Есть.