Поединок над Пухотью

Карцев не встал — ефрейтор Богданов был таким же орудийным номером. Впрочем, через минуту он и сам понял, что так отвечать товарищу не следовало: Глеб полдня проработал на морозе, в то время как он, Карцев, нежился в тепле, составляя по просьбе старшины рапорт на списание сгоревших прошлой ночью двадцати комплектов обмундирования…

— Извини, Глеб, я не то хотел сказать…

— А я то! Ты еще за мамкину сиську держался, а я уже воевал! Ясно? А то, что я не твой командир, так это только потому, что не хочу таким дерьмом командовать!

— А с какого он года? — спросил Стрекалов, кивнув на Карцева.

— С двадцать шестого. Сопляк!

— А ты?

Глеб покосился на Сашку и промолчал. Стрекалов засмеялся.

— Ладно, пойдем лучше за обедом.

— Принесут, — буркнул Богданов, заваливаясь на нары. Он был всего на год старше Карцева…

Минут через десять вернулись дежурный и его добровольные помощники. Впереди шел Моисеев, держа, как святыню, в вытянутых руках сверкавший чистым алюминием котелок. Командир расчета старший сержант Уткин молча достал из щели между горбылями медный колпачок от зенитного снаряда, подул в него и, сохраняя на лице выражение полного безразличия, принялся разливать водку в подставленные кружки. Остаток он, не меряя, вылил в свой котелок и отнес в угол, где находился его персональный топчан и рядом с ним маленький столик. Блиндаж, общие нары и общий стол строили бойцы расчета, Уткин же трудился только над этим уголком. Завершив его, он повесил в правом верхнем углу — как раз над столиком — портрет товарища Сталина в маршальском мундире, а чуть пониже его и ближе к изголовью — фотокарточку своей жены Настасьи Лукиничны — круглолицей и, по-видимому, очень полной женщины лет тридцати с хвостиком. С этого дня ее острые глазки неутомимо и зорко следили за всем, что делалось в блиндаже. Потом портрет Настасьи Лукиничны исчез. Предшествовало этому какое-то письмо, которое Уткин сначала перечитал несколько раз, чего не делал никогда прежде, а затем порвал в мелкие клочья. Место жены на земляной стенке блиндажа прочно заняла артистка Марина Ладынина.

Прежде чем выпить, Уткин обвел затуманившимся взором свой расчет.

— Ну як, хлопцы, воюемо?

Раньше он командовал расчетом, состоявшим из одних украинцев, и с тех пор частенько говорил, употребляя украинские слова.

— Воюемо! — отвечали «хлопцы» — выходцы из костромских деревень.

— Ну и добре. Смерть немецким оккупантам!

Обед — час тишины и покоя. Время обеда, все шестьдесят минут, принадлежит без остатка солдату, и если все сложится удачно: дежурный попадется расторопный, успеет занять очередь к ротному котлу — то от самого процесса принятия пищи, который занимает не так уж много времени, останется еще с полчаса, а то и больше, чтобы черкнуть письмецо, сбегать в соседний ровик к земляку, пришить чистый подворотничок или просто покемарить в уголочке, накрывшись шинелью.

В обед даже немцы молчат. Им тоже дороги эти шестьдесят минут. В это время не так опасно передвигаться по траншеям: немцы в этот час обычно не стреляют.

Управившись с обедом в десять минут, Стрекалов остальные хотел потратить на сон — писем писать было некому, — но неожиданно в блиндаж вошли командиры соседних орудий старшие сержанты Носов, Гусев и Чуднов. Первый нес под мышкой гармонь, второй — котелок с водкой, третий — только что распечатанную посылку.

— Принимай гостей, Митя! — закричал Носов и лихо перебрал лады.

— Чего это вы? — спросил Уткин, поглядывая на котелок. — Вроде бы радоваться нечему.

Носов освободил одну руку.

— Нечему? А ну считай! Лешку жена вспомнила, посылку прислала — раз, у Гусева баба двойню родила — два, мне сегодня двадцать восемь стукнуло — три, а последнее ты и сам знаешь.

— Чего еще? — спросил Уткин, оживляясь все больше.

— Как это чего? Немца-то гоним, голубчик мой, Митя! Дай я тебя расцелую по-нашему, по-русски! А ну, ребята, садитесь! За Лешкину бабу, за Колькиных близнецов, за мои двадцать восемь.

— И за победу, — напомнил Гусев, протискиваясь поближе к печке.

— И за нее, родную, драгоценную! — Носов рванул мехи.

Солдаты гурьбой повалили к выходу. Когда гуляют командиры, рядовым тут находиться неловко.

Заместитель Уткина Сулаев тоже вышел со всеми, но его позвали обратно, и «к орудию» скомандовал на правах старшего Богданов.

— Приведем матчасть в порядок, — сказал он, — после меньше будет работы.

«Матчасть» — зенитное восьмидесятипятимиллиметровое орудие, поставленное на прямую наводку; снаряды слева — бронебойные, справа — осколочные, позади, возле выхода из землянки, обычные зенитные дистанционные на случай воздушного налета.

Богданов взялся за рукоятку затвора, большим пальцем утопил нажим, резким движением вперед провернул рукоять. Тяжелый клин опустился с глухим стуком. Богданов с минуту внимательно осматривал гладкие, обтекаемые стенки казенника. Светлая, похожая на вазелин смазка, называемая «пушсалом», была девственно чиста.

— Перекур! — сказал Богданов. — Нечего зря надрываться.

Из блиндажа высунулся Уткин, негромко позвал Кашина.