Поединок с самим собой

Решение приняли быстро.

— Отдать мальца в Суворовское, — строго сказал дядя Федя. — Там из него человека смастерят. Факт.

Женщины согласились.

Матери одной с ним не совладать. Весь день на фабрике. А мальчишка на дворе шастает. Еще, того и гляди, с хулиганьем свяжется. И к тому же — в Суворовское в первую очередь принимают тех, у кого отцы на фронте погибли. А у Юлия отец, старший лейтенант, пал смертью храбрых под Курском.

— Да, — сказал Юла. — Мать говорит: на днях вызовут. Надо пройти осмотр.

— Пройдешь! — сказал Венька. — А станешь суворовцем — не забывай. Заходи. Как увольнительную получишь, сразу и заходи.

— Конечно! — сказал Юла;- Что за вопрос? Ну, а пока… Пора домой.

Венька кивнул.

Глава II. СТРАШНЫЙ СОН

ать всплеснула руками:

— О горюшко мое! Опять подрался?

Юла снял куртку.

— Упал.

— Больно часто падаешь, — сказала мать. — И все — носом. Все — носом. Или он у тебя тяжелый? Юла быстро прошел к столу, сел и сразу поджал ноги. Но хитрость не помогла.

— Опять ботинки изувечил? — мать чуть не заплакала. — Да где ж на тебя обувки напастись, идол?!

Юла молчал. Да, он знал, с каким трудом достала мать эти ботинки. В магазинах обуви не было. Ее не продавали. Ее выдавали. Чтоб получить ботинки, надо было раздобыть специальный талон. Ордер. А достать этот самый ордер было ой как нелегко! Матери на фабрике потому только и дали, что вдова фронтовика.

— Лишь неделю назад чинила, и вот — на тебе — опять! — Мать в сердцах хлопнула себя по бедрам. — Завтра же снесешь в мастерскую. А пока чинить будут, хлюпай в галошах.

Юла и сам знал: больше не в чем.

Он быстро поел — опять эта чертова овсянка! — и забрался в кровать. Ложились они всегда рано. Матери утром на фабрику: она встает в шесть.

Засыпая, Юла еще успел подумать: хоть бы сегодня это не приснилось.

Но это снилось ему почти каждую ночь.

Едва только он погружался в дремотную невесомость, сразу из мглы выплывал дом. Огромный, пятиэтажный. Дом как дом. Только без передней стены. Эту стену, фасад, как срезало. Бомба…

И прямо с улицы наперечет видны все комнаты. Некоторые — разбитые. Некоторые — почти целые. И в каждой комнате- свои обои: где — фисташковые, где — бордовые, где — салатные, там — в полоску, а здесь — усыпаны цветочками. И в каждой комнате свой абажур свисает с потолка: и большие абажуры, и маленькие, и с бахромой, и с висюльками всякими.

И весь дом — как пчелиные соты, только все ячейки разные. И все открыто. На, смотри!

На третьем этаже, в спальне — кровать, и одна ножка ее висит над улицей. Кровать аккуратно, застелена: и одеяло, и подушка. А над постелью — плюшевый коврик, и на, нем вышиты три медведя.

А на втором этаже жил, наверно, какой-то ученый. Профессор или даже академик. Вся его огромная комната заставлена книжными стеллажами. Книг так много, пожалуй, больше, чем у них в школьной библиотеке.

А между стеллажами висят портреты, все в одинаковых черных рамах: пожилые мужчины с умными строгими лицами.

Этот дом на соседней улице, видимо, намертво врубился в память шестилетнему Юльке.

Сколько уже минуло с тех блокадных времен! А снится этот дом почти каждую ночь. И каждую ночь Юла вновь разглядывает медведей на плюшевом коврике и строгих дядек в профессорском кабинете, и кровать прямо над улицей.

А потом становится еще страшнее. Юла идет по лестнице, по той самой лестнице, где жила их тетка Глафира. Тетка была искусной вышивальщицей. И повсюду в ее комнате пестрели вышивки. На подушке вышито: «Спокойной ночи». На скатерти: «Кушайте на здоровье».

Юла идет по лестнице… Он идет, и идет, и идет по ступенькам… И не видит, что после площадки лестницы уже нет. Пусто. Конец. Он и видит и не видит. То есть сейчас он это видит. Видит, что там пропасть, обвал, а раньше-то он этого не видел. И вот, во сне, он идет, тот, маленький, прежний. Идет, и идет, и идет… И вот-вот сделает еще шаг и прямо — в пустоту…

Тут сердце у Юльки всегда замирает — и он дико вскрикивает:

— Мам!

Мать словно и не спит:

— Опять к тетке Глафире шагал? — ровным, спокойным голосом спрашивает она. — Ну, ничего, ничего.

Обязательно встанет, подоткнет на нем одеяло, хоть оно вовсе и не сползло.

— Спи, Юлик. Спи, дистрофик мой.

«Дистрофия» — нынешние ребята и слова-то такого не слыхивали. А когда-то в блокадном Ленинграде было это страшное слово таким же будничным, обиходным, как коптилка, затемнение, карточка, бомбежка. Если человек от постоянного голода терял последние силы и уже не мог даже ходить, если лежал он, вялый и равнодушный ко всему, еще жилец и уже мертвец, вот это и называлось — дистрофия.

Шестилетнего Юльку-дистрофика, с головой завернутого в одеяло, наверно, вскоре свезла бы мать на саночках на далекое кладбище, как свозили туда многих ленинградцев, если б не открылась вдруг Ледовая дорога. Невероятная, удивительная дорога по льду Ладоги. Из окоченевшего голодного Ленинграда туда, на Большую землю. Вывезли Юльку-дистрофика полумертвого. Но отходили там в детдоме. Спасли. А после войны мать его разыскала. Приехала за ним в Вологду и увезла обратно в Ленинград.

…Спит Юла.