Поединок с собой

— Вы неправы, дорогой мой. Вы, я вижу, безоговорочно согласились с тем, что я сказал в минуту раздражения о работе Лорана. Но гибель Лорана — это гибель в жестоком бою, как вы правильно заметили. Это был неравный бой, тем более что Лоран, сражаясь против ограниченных возможностей человеческого организма, пытаясь расширить их пределы, вызвал на поединок и самого себя, свое тело, свой мозг, свои нервы и сердце. Он не добился полной победы, но разве такой бой можно выиграть в одиночку? Однако и поражением это нельзя назвать. Лорана постигла участь всех первооткрывателей, тех, кто шагает по неизведанным и опасным краям и платит жизнью за то, что первым увидел неведомое и невероятное… тех, чьи могилы, как вехи, остаются на еле намеченном пути. Разве можно забыть, что сделал Лоран? Разве мы с вами когда-нибудь забудем особняк в Пасси, и рассуждения Мишеля, и жалобы Поля? Разве мы сможем забыть смертельно измученное лицо Лорана, лицо подвижника науки? Я все простил ему, увидев его лицо… Я понял, что он сделал с собой…

— Нет, вы не все простили ему…

— Не все? Ну, пока он был жив, я еще пытался переубедить его. Ведь никто не может заранее примириться со смертью товарища, да еще такого гениального ученого, как Лоран! Я понимал, что он в смертельной опасности, что он убивает себя, и все же думал: как-нибудь обойдется, он вытянет, он сможет отдохнуть… Он был жив, и я с ним спорил как с живым… да, признаюсь, иногда слишком резко, слишком горячо, — но ведь речь шла о деле всей жизни, и его, и моей. Но теперь, когда Анри Лорана нет в живых, я могу только преклонить голову перед его подвигом. Он водрузил знамя науки на высоте, с которой открываются новые дали… И самые его ошибки, то, что привело его к жестокой катастрофе, к гибели, — и это поможет другим, тем, кто пойдет вслед за ним. Они увидят: здесь опасность!

— И все-таки странно… — тихо сказал Альбер. — Странно и печально, что даже такое великое открытие, такой героический труд не оставляют следов в жизни…

— Как — не оставляют?

— Ну, я хочу сказать — ничего не изменилось. Жизнь остается все такой же…

— Вы романтик, я вам уже говорил это, — помолчав, сказал Шамфор. — Разве один человек, даже самый гениальный, может изменить мир? Работа Лорана — это отчаянный, головоломный прыжок в будущее. Когда человечество дойдет на своем далеком пути до цели, которой стремился достичь Лоран, тогда… тогда, может быть, ему поставят памятник. А может быть, его и не вспомнят…

— Вам скоро можно будет выписываться из клиники. — Врач отложил рентгеновские снимки. — Организм у вас здоровый, заживление идет нормально. И рука, и ребра в порядке.

— Ладно, — без энтузиазма сказал Роже. — В порядке так в порядке.

— У вас тоже все идет нормально. — Пальцы врача легко и уверенно касались головы Альбера. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо, — сказал Альбер. — Голова болит редко.

— Вам следовало бы после клиники поехать к морю… Могу порекомендовать также курс физиотерапевтических процедур…

— Благодарю, — сказал Альбер. — Это именно то, чем я рассчитываю заняться по выходе из клиники…

Врач уловил иронию и, смущенно кашлянув, ушел. Роже невесело ухмыльнулся, глядя ему вслед:

— Он думает: лежим в хорошей клинике, значит, и всякие процедуры можем себе позволить.

— Кстати, я что-то не понимаю: как мы попали в хорошую клинику?

— А мы сначала и не попали сюда. Это Луиза, когда немного пришла в себя, распорядилась, чтоб нас сюда перевезли…

— И она за нас платит?! — ужаснулся Альбер.

— Она и Шамфор. Я бы не согласился, но ты долго в себя не приходил, опасались за твою жизнь. А там было прескверно, где нас поместили.

Роже прошелся по палате, посмотрел в окно:

— Места в бистро уже давно заняты, Виго приходил ко мне. Что будем делать? Шамфор нас не сможет как-нибудь устроить?

— У Шамфора серьезные неприятности. Фирма прогорает, лаборатория под угрозой. В разгар работ начались увольнения: экономят на жалованье. Уволили двух лаборантов, требуют, чтоб Шамфор убрал еще троих.

— Понятно… Ну что ж, начнем все сначала. Правда, Луиза нас к себе приглашает…

— Куда же?

— У нее еще остались деньги. Хочет снять домик где-нибудь на берегу Сены, под Парижем, пожить там, подальше от людей. Нет, она от души приглашает, не думай, ей с нами будет легче. Только Луиза не скоро выйдет отсюда: врачи говорят, она очень плоха. Когда немного поправится, будут ей делать что-то с лицом. Обещают убрать все пятна и рубец тоже. В общем, месяца два-три она еще здесь пробудет. Да и все равно: не жить же нам с тобой у бедной девочки на харчах, надо что-то придумывать.

Они вышли по улице д’Обинье на набережную Генриха IV. К вечеру похолодало, дул сильный ветер.

— Ведь это подумать только: даже на ночлежку опять не заработали! — Роже сплюнул с ожесточением. — Что будем делать?

— А что делать? — Альбер невесело улыбнулся. — Вон напротив набережная Сен-Бернар… Тот самый киоск, по-моему, ожидает нас.

Роже с минуту постоял. Потом поднял воротник куртки и молча поплелся к Аустерлицкому мосту. Альбер шел за ним следом, глядя на серо-свинцовую Сену.