Поединок. Выпуск 13

Республика дралась на фронтах, из последних сил работали московские заводы и фабрики. Люди отдавали последние силы. А накипь, людская пена, поднятая временем, неустроенностью, нуждой, грабила, насиловала, убивала.

Так проходил декабрь. Заканчивался первый год молодой Советской власти.

Москва. Январь 1919 года

Как ножом резанул январский ветер по Спиридоньевке... Понес снежную крупу... Обжег прохожих... Ударил по грязным окнам домов... и раскололся об афишную тумбу на углу Малой Никитской...

Прямо на останки театральных афиш, на размытые строчки приказов, на рваные воззвания различных фракций наклеен номер «Известий».

Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:

— «...Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК.

Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председатель — Дзержинский, заместитель — член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии...» — читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.

— Это как же, господа, новая охранка?

— Господа на Юге, — сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, — только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.

Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся. Посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.

Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.

Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.

Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.

Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.

Через двор в сугробах — к дверям.

В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.

Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал па второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».

Дернул рукоятку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:

— Вы Алексей Федорович?

— Точно так.

— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.

Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.

А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.

Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.

— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.

В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.

Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.

Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.

— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?

— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.

— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.

Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.

Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал...

— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.

Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.

— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.

— Вроде того. Да что о нем-то говорить...

За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.

— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.

— Соскучился, Алеша, соскучился.

— А если серьезно?

— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?

— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.

— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.

— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.

— Кому?!

— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.

— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход»[7]...

— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя...

— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.