Поединок. Выпуск 15

Леня встал и сделал несколько шагов, стараясь полегче опираться на левую ногу. Посошок бы еще — совсем хорошо бы стало. Нашелся рядом и посошок — крепкий и легкий, с рогулькой на конце.

— Ну, в путь, странник божий, — громко сказал Леня и пошел. Сначала бодро и уверенно, а потом вее медленнее, пока не остановился, будто раскрутилась в нем до конца какая-то важная пружинка, и долго стоял в тяжелом раздумье, опираясь на палку.

Куда же, собственно говоря, он идет? Конечно же, в деревню, к людям. Это единственный путь. Выбирать-то не из чего. Леня все им расскажет, и они помогут ему, положат в больницу, поймают этих подонков, а Лене потом дадут денег и харчей на дорогу и отправят его домой.

Но вдруг ему не поверит? Вдруг решат, что он заодно с Косым и Чиграшом — просто не поделили что-то, либо стал он им обузой и они его бросили? А если и поверят, то не скажут ли: «Что же ты парень, тебя били, над тобой издевались, а ты терпел? Кормил их, поил и обстирывал, помогал им красть и разбойничать, а теперь, как припекло, сам прибежал помощи просить? Что же ты за человек такой? Кому ты нужен? Себе только? Да и то — вряд ли».

Может, и не так он думал, может, другие совсем были у него мысли, но что-то властно тянуло его совсем в другую сторону. Так бывает, когда побитый или жестоко обиженный мальчуган — нет, чтобы бежать домой за утешением, — упрямо тащится за своими обидчиками и, размазывая грязные слезы, кричит им вслед: «Ну, погодите еще! Вот я вам покажу!» — и яростно надеется на счастливый случай — отомстить.

Жажда немедленной и расчетливой мести или что-то другое, более значительное, не давали Лене внутренней свободы для легкого и короткого пути к людям. Он один виноват во всех своих бедах. И не только в том, что позволял издеваться над собой, что прислуживал, потеряв человеческое лицо, но и в том, что, покоренный, не сделал даже попытки к освобождению, к тому, чтобы хоть косвенно помешать преступникам уверенно и безнаказанно идти своей черной дорогой.

Но он теперь с них глаз не спустит. Не имеет права. Иначе вся его жизнь — и та, что была раньше, и та, что будет потом, — потеряет всякий смысл и оправдание. Ведь главное — не просто выжить и прожить в моральном бездействии отпущенные годы. Если каждый будет молча покоряться злу, не расползется ли оно так широко, что с ним и не справиться?

И он пошел — без пищи, уставший до предела, истощенный, избитый и хромой, — пошел в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Зачем — он еще сам точно не знал, но ясно было одно — чем дальше он будет идти своим новым путем, тем скорее узнает, что ему делать, как ему жить…

К вечеру Леня доковылял до того злополучного места, где его бросили умирать. С этого места он и начнет жить заново. И тут, словно подтверждая правильность решения, нашла его неслыханная удача — он увидел свой брезент, брошенный за ненадобностью бывшими Лениными хозяевами, причем к нему были привязаны два обрывка веревки. Теперь у него будет жилище. Дом!

Верно: детское живет в человеке до седых волос. И в Лениной душе, еще не остывшей от пережитого, взыграл старый друг Робинзон. Вернулась, правда в ином качестве, уверенность в себе, снова пришло доверие к лесу, навсегда исчезла грязная и грозная старуха. Тайга больше не пугала его, она опять стала ему верным другом, который даст приют, пищу, укроет, если надо, от вражеского глаза.

Леня стал готовить ночлег — основательно, с удовольствием. И не только потому, что нуждался в настоящем отдыхе, что вновь вступал в свою детскую игру в приключения, но еще и потому, что готовился к борьбе — суровой и опасной схватке, где кроме леса и походного опыта не было у него союзников.

Он высмотрел уютное углубление под корнями упавшей ели, сплошь засыпанное сухой хвоей, и стал ломать лапник. Теперь он не просто стелил его, а втыкал ветки в землю частыми рядами: так, чтобы получился густой пружинистый матрас. Сверху он положил сложенный вдвое брезент и снова стал закладывать его лапником — часто, крест-накрест. Потом, на случай ночного дождя, наложил его и на корни ели.

Когда совсем стемнело, Леня затянул на голове капюшон штормовки, забрался между двумя слоями брезента, подобрал ноги, втиснул ладони под мышки и, предвкушая тепло и покой, чувствуя на себе приятную тяжесть и сильный запах еловых ветвей, медленно закрыл глаза. Покой пришел, и он заснул глубоко и крепко, как. зимующий в норе зверь. Краешком сознания он улавливал легкий шум ветра, но от того, что согревшееся тело было теперь недоступно его холодному ночному дыханию, Лене стало еще уютнее и спокойнее.

Спал он долго и только дважды за ночь, не просыпаясь, приподнимал у лица край брезента, чтобы впустить под него свежий воздух.

Проснулся он разом — по сигналу хорошо отдохнувшего организма, который теперь свирепо потребовал пищи.