Поединок. Выпуск 2

О казнях на заре. («Расстреливают на футбольном поле. Из установленных на трибунах крупнокалиберных пулеметов. Их здесь называют «гитлеровскими пилами»: говорят, они разрезают тела пополам».)

Надолго умолк и вдруг выпалил:

— Как ни редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба, Фрэнк, встречается еще реже. Это не я сказал, а Ларошфуко. Теперь — после всего, что ты сделал для меня — его слова я прочувствовал по-новому... Кстати, мой друг, — оживился Жак, — тебе известно, что мятежный герцог Франсуа де Ларошфуко — мой прародитель? Да, да! Так гласит наше семейное предание. Правда, родство отдаленное, по женской линии, через мадам де Шеврез, с которой он состоял в интимной связи, печально для него кончившейся, — упекли в Бастилию. Зато в результате этой тайной куртуазной любви появился первый на свете Леспер-Медок.

«Ну, понесло, — отметил про себя О’Тул. — Кажется, мой ветреный друг постепенно приходит в себя!»

Жак и впрямь приходил в себя.

Бахвалился.

Что непременно и в самые сжатые сроки изольет свою израненную душу в эссе о злодействах хунты. («Завтра же уезжаю в Топокальму. Засяду за работу. Бунгало тебе больше не понадобится?»)

Что эту сенсационную обличительную книгу издаст в Монреале, Торонто, Париже, Нью-Йорке. («Повсюду... повсюду. Представляешь, как ее будут рвать из рук? — свидетельства очевидца! Не исключено, что и премию какую-никакую дадут. То-то Люси будет поражена».)

Что отхлещет по щекам Марка Шефнера. («Дерьмо! Кто бы мог предположить? Эта прыщавая жердь — провокатор! Гужевался у меня днями и ночами. Ел, пил, прикидывался другом. — На секунду Жак задумался: — Дурак к тому же, не разобрался. За важную политическую фигуру счел».)

Что сегодня вечером закатит грандиозную попойку в честь своих избавителей. («Созову дипломатов из посольства, иностранных журналистов».)

О’Тул рассеянно слушал повеселевшего приятеля, а думал о другом — о Глории.

А с Глорией и ее друзьями-подпольщиками приключилось вот что.

Накануне, оповещенные Фрэнком об аресте хозяина бунгало и возможном полицейском налете, они, не мешкая, покинули Топокальму. И вовремя! — на окраине курортного поселка, у бензозаправочной станции с подсвеченной ракушкой компании «Шелл» над плоской крышей, им навстречу выскочил грузовичок с карабинерами.

— Чуть не накрыли нас, — прошептала девушка, когда машины разминулись.

Томас де Леон-и-Гонзага с автоматом на коленях, в лейтенантском мундире, вычищенном и отутюженном Глорией, молодцевато поправил фуражку с высокой тульей. И уверил, слегка рисуясь:

— Не бойся, не пропадем!

Обернувшись к ним, Хуан улыбнулся раскосыми индейскими глазами.

— Следи-ка лучше за дорогой, парень, а то недолго и в кювет угодить, — подал голос Исидоро Итурраран.

До утра, пока в столице действовал комендантский час, нечего было и пытаться проникнуть в Сантьяго. Решили заночевать в горах и за Талаганте свернули с шоссе на ухабистый, круто забиравший вверх проселок. Загнали «джип» в придорожные кусты, под остро пахнувшие свежей хвоей мохнатые лапы гигантской араукарии.

Спали сидя в машине, укутавшись в пледы, прихваченные из хозяйства запасливого Леспер-Медока. Исидоро вызвался покараулить.

В тиши дремотного леса далеко разносился картавый крик какой-то ночной птицы. Какой — Исидоро не знал. Вырос он и всю жизнь, может, и не очень долгую, но трудную, прожил в Сантьяго. Десятый ребенок в семье, он рано пошел работать — учиться почти не пришлось. Учила жизнь. Торговал газетами на Аламеде, служил рассыльным в редакции буржуазной «Меркурио», потом стал типографским наборщиком. Забастовки и стычки с полицией, хозяйский произвол и увольнения, аресты и тюрьма — всего хлебнул. С шестьдесят пятого года коммунист Итурраран — метранпаж в «Эль Сигло», в органе Центрального Комитета партии. На мартовских выборах по списку Народного единства его избрали в столичный муниципалитет.

Вслушиваясь в лесные шорохи, всматриваясь в лунные, затененные ветвями заросли, Исидоро вновь и вновь возвращался мыслями к событиям последних трех лет: