Поединок. Выпуск 3

— Так можно сказать о чем угодно. Вы любите цветы? На цветы можно смотреть бесконечно.

Саша улыбнулась.

— Вы любите огонь? На огонь можно смотреть бесконечно.

— Вы ко всему прочему злой.

— Саша. На всякий случай. Оставьте мне свой ленинградский телефон.

— Пожалуйста. Только смотрите, чтобы не узнал Никита.

— А что?

— Будет ревновать.

Я лезу в карман, достаю записную книжку, ручку.

— Только какой — теткин или общежития? Я живу в двух местах.

— Давайте оба.

— Зачем вам?

Мы снова молчим. Действительно — так можно стоять бесконечно. Наконец слышу сзади покашливание Васильченко.

— Начальство требует.

— Андрей Петрович — человек строгий. Идите.

— Увидимся. Хорошо?

— Я все время на Малых Бакланах. Уже можно загорать. Если будет свободный день — приходите.

Я подошел к Васильченко.

— Я тут заждался. Что с рацией?

— Отпечатки пальцев почти неразличимы. На обрывке антенны — тоже. Зато на стакане сохранились.

— Может быть, я все-таки прав. И их в поселке двое?

— Здесь я верю Сторожеву.

— Что с текстом? Расшифровали передачу?

— Пока безуспешно. Хотя работает весь отдел. Сергей Валентинович просил подготовиться как следует к четвергу. Он считает — до четверга все будет спокойно.

Это случилось в последний день апреля.

У летней эстрады Зибров притормозил. Медленно въехал во дворик с задней стороны. У двери, ведущей под эстраду, стоял взмокший Прудкин. Галстук его был ослаблен, волосы, обычно тщательно прилизанные, сбились. Выглянул Голубев — опухший, мятый, с заплывшими глазами. Он был пьян, причем на этот раз не притворялся — это было видно по всему.

Зибров слез с мотоцикла.

— Понятых пустите, дайте пройти. Товарищ Прудкин.

— Геннадий Палыч, я ни при чем. — Прудкин поправил волосы, оглядывая меня и Васильченко. Было видно, что пальцы его дрожат. — Я только подошел. Тут же — к вам.

— Трогали чемодан?

— Не трогал я ничего.

Мы вошли в дверь, ведущую под эстраду. Все вокруг было захламлено. Валялись обрывки газет, окурки, старые ящики, битый кирпич, пустые бутылки.

Зибров остановился. Направил фонарик в угол.

Я увидел добротный черный чемодан, прикрытый старой газетой.

— Кто его открывал? — сказал Зибров. — Ты?

— Я, — Голубев откровенно держался за стену.

— Ну и порядок, — Зибров посторонился. — Штраф по этому помещению плачет.

— Я и хотел убрать, — сказал Прудкин. — Леша, еще раз напьешься, просто морду набью. И выгоню к черту.

— Лллеонтий Сссавельич... Я ж потому и сегодня... — Голубев еле держался на ногах. — Я и полез...

— Дай лучше свет.

Голубев включил тусклую лампочку. Зибров передал мне фонарик. Достал платок, обмотал руку, присел. Взялся рукой в платке за край чемодана. Открыл. В чемодане лежала рация — точно такая же, как та, которую мы достали из-под валуна на озере. Рядом, в углу, были сложены микробатареи. Вид у них был необычный — плоские, гнущиеся, как бумага. Я вгляделся — кажется, батареи были использованными.

— Давно это здесь лежит? — Зибров повернулся к Прудкину.

— Геннадий Палыч, откуда я знаю.

— Может, с зимы лежало?

— Алексея попросил — убери хлам под эстрадой. Сезон открывается, Первое мая, неудобно.

— Голубев, трогали здесь что-нибудь?

— Геннадий Палыч, ничего не трогал. Чес-слово.

— А крышку?

— Полез утром, разобрать хотел. Хотел от двери начать. Потом подумал — начну с угла. Откинул пару кирпичей — чемодан. Новый.

— Вот что. Оба, Прудкин и Голубев. Не распространяйтесь. Понятно? Распространитесь — строго взыщу. Прошу это запомнить. Хотя думаю — здесь обычная спекуляция.

— Слушаюсь, Геннадий Палыч, — Прудкин затянул галстук. — Я — всегда. Вы знаете.

— Напишите подробное объяснение. Оба. На мое имя. Сегодня чтобы сдать. Давайте не тяните. Что, у вас не запирается все это хозяйство? Замок пальцем можно открыть.

— А что брать? Кирпичи? — сказал Прудкин.

Васильченко присел, разравнивая место перед чемоданом скомканной газетой.

— Знаешь, думаю — Прудкин здесь ни при чем. Во-первых, его в эти дни не было в поселке. А чемодан этот — явная липа.

— Но ведь его не было как раз в то утро, когда кто-то вышел в эфир у Янтарного. И у Щучьего.

— Посмотри. Насчет приставки теперь все объясняется. У него две рации. А приставка одна. Если она сужает полосу на выходе до такой степени, что бессильны наши пеленгаторы, — такая штучка должна быть очень дорогой.

— Пожалуй.

— Поэтому он и снял ее с той рации. На озере. И прячет где-то у себя.

Терехов.

Подошел к парапету, смотрит на море. Я вдруг подумал — все оформление к летнему сезону наверняка делал один Терехов. Конечно.

И афиши у летней эстрады расписывал тоже он.

Эстрада — чемодан — афиши.

Подошла Саша. Что-то сказала Терехову. Улыбнулась. Терехов кивнул в ответ, пошел дальше. Саша двинулась ко мне.

— Привет.

— Привет.

Саша садится рядом.

— Какой день!

— День прекрасный.

— Володя, с Рыбачьего пришел швербот. Для нас есть два места. По знакомству. Поедем кататься?

— Мне как раз их предлагали.

Саша молчит. Наконец говорит:

— Ну и глупо.

Засвистела что-то. Положила сумку на лавку. Делает вид, что смотрит на идущих мимо.

— У вас, Володя, странная манера. Всегда изображать из себя занятого.