Поединок. Выпуск 9

У заключенного № 2332, сидевшего в это время в концлагере для советских военнопленных в Лодзи, был день рождения. Втайне от охранки плененные, как и он, русские летчики приготовили ему из хлебных корок «торт». Связанные тайной задуманного побега, сумевшие даже наладить связь с польскими партизанами, они тем не менее отщипнули от своих паек по десятинке. Заключенный № 2332 был тронут до глубины души и все-таки посетовал, что «торт» теперь придется съесть, а лучше было б и эту пайку засушить на побег.

Когда он попал в плен, гитлеровский офицер начал допрос так:

— Когда вы покинули Францию?

— Когда вы туда пришли.

— Почему вы ее покинули?

— Потому что вы туда пришли.

— Вам известно, что решением правительства Виши летчики «Нормандии», воюющие против рейха, подлежат расстрелу?

— Конечно. Но всю Францию вам не расстрелять. Вы уже пробовали расстрелять Россию…

— Где базируется ваш полк, поточнее?

— Военная тайна. Как военнообязанный «Сражающейся Франции» и Советской Армии, я таких тайн разглашать не могу.

— Вы ведете себя вызывающе. Но сейчас я вам кое-что покажу.

Ему показали документы трех летчиков, сбитых почти месяц назад. Это были первые потери полка: Раймон Дервилль, Андре Познанский, Ив Бизьен.

— Их мы уже расстреляли, не дожидаясь вас, — сказал офицер.

Заключенный № 2332 спросил:

— В таком случае прошу вас ответить мне на один вопрос. Почему все документы обуглены и окровавлены?

Офицер промолчал.

— Тогда отвечу я. 13 апреля 1943 года я тоже участвовал в бою над Спас-Деменском. Нас атаковало восемь «фокке-вульфов». Три были сбиты: один Дервиллем, второй Бизьеном, третий Познанским. Однако сбили и их. Это были наши первые бои и первые потери.

— А теперь вы, похоже, начали отрабатывать русскую тактику боя, парами: ведущий и ведомый, так?

— Увидите в бою.

— Начали-то вы, как во Франции: каждый летал сам и дрался сам. Хорошо, знайте же: вы первый живой летчик «Нормандии» в наших руках. Прежде чем расстрелять, мы сделаем из вас пропагандистский номер. Будем возить и показывать как предателя, который служит большевикам.

— Прекрасно. Я сгожусь и в этом качестве моей Франции. Но с этой минуты я не отвечу больше ни на один ваш вопрос.

Ив Майе, так звали этого дерзкого заключенного, бежал бессчетное число раз, но никогда ему не удавалось пересечь линию фронта. Он упорно молчал, и при поимке на установление его личности уходили месяцы. Вторично приговоренный к расстрелу — за очередной побег, он в день, назначенный для казни, бежал в… лагерь. Подпольный комитет заключенных неузнаваемо загримировал его. Фронт уже гремел рядом. Продержаться оставалось последние дни, часы…

В другом концлагере, где-то в глубинке рейха, сидели Жан Бейсад и Константин Фельдзер. Они доверились соотечественнику, который в лагере пек булки — то же самое он делал до войны. Летчики попросили у него хлеба на дорогу. Той же ночью они были подняты с нар: «Большевики! Бежать?..» Все-таки они выживут, вернутся и после войны, разыскав булочника, начнут против него судебный процесс. Синдикат булочников города пригрозит встречным обвинением — «за диффамацию, оскорбление чести узника гитлеровских концлагерей». Подумав, летчики заберут свой иск назад.

Нация была глубоко поранена и разъединена. Освобождение сразу же сотрет имя Франкрейх. Но, чтобы вытравить коллаборационизм духа, потребуются годы и годы. Парадокс в том, что он был многолик. Одни служили и возвышались, другие были даже страдающей стороной, но при этом и те и другие принимали идею сотрудничества с врагом. Дальше шли лишь оттенки: кто более пылко, кто менее… В годы преодоления коллаборационизма, всячески скрывая отметины на совести, горячо зато выставляли напоказ анкетные шрамы и шрамчики.

Что летчики «Нормандии» в СССР дивились странным, с их точки зрения, обычаям незнакомого народа, в том ничего вопросительного нет: естественная реакция на новую обстановку. Советским военнопленным, бежавшим из фашистских застенков во Франции, — а они создали тридцать пять собственных отрядов, участвовали еще более чем в двухстах партизанских группах, — наверняка пришлось испытать такие же чувства в их будничном погружении во французский быт. Есть или не есть лягушек, кормить просом канареек или варить из него кашу, что считать котлетой: цельный кусок мяса, как во Франции, или замешанный на яйце и хлебе фарш, тут нигде не поставишь знак равенства.

Наполеон занес к нам вместе с войной и ее вечный спутник — голод, да такой, что есть пришлось павших лошадей; что по-французски «шваль», конь, то по-русски приобрело значение дряни, хотя первоначальный подтекст уже давно забыт. Когда же по пятам Наполеона русская армия вошла в Париж, бог весть, куда они так спешили, казаки, но своим «быстро, быстро!» они наплодили премилые кафе-бистро. Не в гастрономических, не в обрядных, не в бытовых особенностях дело: и люди-то разные, а уж народы!