Поэма тождества

И Папа воткнул в твой рот все свои члены. Первый член принялся выдирать каждой своей фрикцией зубы твоей верхней челюсти. Третий член стал выдавливать каждым своим движением зубы твоей нижней челюсти. Второй член начал срезать зубы с твоего языка. Натруженные, натёртые и обцелованные тысячами подлиз, надлиз и пролиз, лингамы Папы хором, синхронно и одновременно кончили оранжевой застоявшейся за тысячелетия спермой. Мощный спермоворот в твоем рту отлакировал твои челюсти, как раковины, покрывающие слоями перламутра попавшую в их мантию песчинку, делают из нее голубоватую жемчужину, или лужа, жидкая на терминаторе, с наступлением ночи становится гладким катком, унося с собой стерню зубовного скрежета, основания языческой веры и сравнения с логическими неравенствами.

Твоё тело попыталось посвоевольничать, но желеобразная, густая, как кисель и плотная как ртуть сперма Папы вобрала в себя пучки намерений администрации узилища, корни подчинения Паханов, связки сосудов воинственности вертухаев и жилы упований арестантов и твое тело оказалось не в состоянии порвать сонмы, тьмы и уймы связей Папы со всеми тюремными жителями, и оно отступило, не дав при этом сперме Папы закабалить любую из своих частей, откромсать ни один из своих кусков и проникнуть в любое из мест себя.

Лингамы Папы, выхлёбывали из твоего рта, как муравьед всасывает своим червеобразным языком снующих в подземных проходах рыжих муравьёв или устремленный вниз один из сообщающихся сосудов принимает в себя всю бывшую во втором сосуде жидкость, литры спермы, растворившей твои зубы и язык, единственную доставшуюся Папе добычу. Но твоё тело сумело обмануть тело Папы, и тот представлял, став жертвой, подаянием и милостыней созданной твоим телом иллюзии, морока и бодяги, что высосал тебя почти полностью, оставив для видимости лишь порожнюю, не представляющую ни гастрономического, ни онтологического, ни когнитивного интереса оболочку.

Правда, что и дальнейшие события невозможно забыть?

Привязанный за ногу к ковшу шагающего на шести жестких, четырёх мягких и двух водянистых лапах красного экскаватора, в сопровождении двух, красных же, неуклюже переваливающихся с ноги на ногу тракторов, ты болтался вниз головой, как летучий заяц, готовый к прыжку на соседнее дерево, чтобы полакомиться оставшимися на нем после сезона туманов плодами, или одинокий плафон уличного фонаря с перегоревшей лампочкой, бесполезный для прохожих и опасный для птиц. Вертухаи, восседая на своих животных, резались, шинковались и панировались в карты, нарды и шахматы, не обращая внимания на то, что ты, при каждом повороте ступени и пандусе бился всем телом о стены, решетки и балюстрады. Но когда тебя, истерзанного железобетонными горгульями, гипсовыми атлантами и коваными криптограммами, положили отдыхать на твою койку, рядом с ней появился шестерка Пахана твоей предыдущей камеры.

Спальный зал хозобозников был пуст, и лишь медбрат одиноко мерил шагами пол, потолок и окна, да шестерка Пахана, бледный, словно деликатеснейшая поганка, коию позволено пробовать лишь грибным людям и императорам, или немочь, приходящая к финалу длиннющего недомогания, протягивавший тебе конверт с посланием, приглашением и визитной карточкой, открыткой и закрыткой.

Действуя без поручения, согласия и ведома от твоего имени, фамилии и рода, медбрат разломил сургучные печати, отковырнул пластилиновые штампы и разорвал секретные марки, метки и мерки.

«В последующий нынешнему час, предписываю тебе, обладатель женской спины, порожнего желудка и папского проклятия, Содом Капустин, предстать передо мной, как куст перед овцой, как ров перед косой, как мрак перед грозой!»

Только медбрат огласил эти строки, как шестерка Пахана выхватил лист карамельной, белошоколадной и вафельной бумаги из его пальцев и, не комкая, не рвя и не мня, засунул его в рот и принялся с наслаждением, подобострастием и усердием пережевывать, как дуэлянт, знающий, что одно из блюд на столе содержит летальную капсулу, медленно, чтобы не опередить соперника, поглощает кулебяку со стерляжьей икрой, или трясина, пуская горючие пузыри, прогибается под случайно уроненным на нее рюкзаком с провиантом, и без надежды на его вызволение, задумчиво утаскивает на самое своё дно, глотая попеременно, то сладкую, то горькую, то отравленную слюну. При каждом движении челюстями бубен шестерки ударял того то по затылку, то по ключицам, то по тазу, а бубенчики на бубне, несмотря на перекатывающиеся в них шарики, горошины и караты, презрительно молчали, еще не привыкшие к новому своему владельцу, музыканту и гению.