Поэма тождества

Ты помнишь, что случилось потом?

Растроённые ногти твоего бывшего соседа, окрашенные ляписом, хной и пурпуром, отполированные шестеркой пахана до тусклого свечения черного булата и матовой остроты белого жемчуга, отторгли свои цвета, и те скатились каплями и кубиками на твои стопы. Следом свершилась противозаконная трансформация: три ногтевые пластины на каждом из его пальцев под твоим взором сливались в одну. Но тело пахана так спешило иссечь память о своем проникновении в плоть твоего бывшего соседа, что ногти, обязанные быть порознь, тоже срастались, корежа натравленные один на другой пальцы…

Чьи-то руки, скорее всего, именно твои, ибо не было поблизости иных рук, стерли с твоего лица смертоносные снежинки желудочного сока пополам с беспечно живой спермой. Кровь твоего бывшего соседа, не могущая остановить свое вращение даже вне его тела, заставляла эти две жидкости собираться во фрактальные многолучевые звезды, острые шипы которых без труда раздирали ткани одеял и тел.

Пахан открыл глаза своего тела и посмотрел на тебя. Ты же, словно в ответ, слизнул со своих ладоней уже начавшие забираться под кожу снежинки. Некоторые тут же впились в твой язык, другие, стремясь как можно скорее прильнуть к зародышу твоей книги, уже накрепко вросли в тебя, образовав между дерматоглифами новые письмена.

Ты без движения, страсти и удивления наблюдал за тем, как эти новые знаки изничтожают все былое и все будущее, что несли твои ладони. Смотря на это, ты в те же мгновения видел, как эбеновый уд твоего бывшего соседа растекается между его ног, оставляя хозяину лишь порожнюю, словно кожа змеи или мебельный чехол, шкурку. Изливающиеся жизненные силы и соки не задерживались на стремящемся их удержать кафеле, формируясь в узкую веревку смерча. А на втором ярусе нар уже извивался, кочевряжился и скакал по занавескам, подушкам и ногам зеков шестерка пахана, пытаясь надеть на стремящуюся в окно верхушку смерча огромный молочный бидон.

Бубен, уже прицепленный к шее шестерки пахана лентой, сплетенной из паутины каракуртов, испрямлённых гипербол и следов водомерок, возвышался над его макушкой, на манер нимба или опахала, и при любом движении ударялся о гладко выбритую голову зека, издавая каждый раз новый по высоте и длительности звук.

А ты стоял, безучастный, бездеятельный и безалаберный, и ноздри твои не могли уловить ни единого флюида справедливости. И твое тело даже не пыталось реагировать на гипнотический ритм бубенных ударов, уже подчинивший себе и население камеры и ставший уже покорным и понурым смерчик, который только и мог, словно повешенный констриктор или швартовочный канат, вяло трепыхаться в воздухе, а шестерка пахана уже запихивал его в хозяйскую бездонную емкость.

И, едва за последней каплей жизни твоего бывшего соседа захлопнулась бидонная крышка, а его иссохшееся и ломкое, словно слюда или панцирь виноградной улитки, тело начали поглощать и растаскивать приглашенные термиты, циклопическая шестерня, ранее сливавшаяся с дверью камеры, вышла из пазов, заскрипела и начала неудержимое вращение. Из щелей, куда зеки набивали паклю, обрезки ногтей и любопытных носов, обильно посыпались синие искры.

Шестерка пахана засуетился, запихивая во мрак под нарами трофей своего сюзерена, а все прочие зеки, выскользнув из одного транса и тут же погрузившись в новый, поступили к любимому занятию: они ловили искры ладонями и чертили ими на своих базальтовых телах светящиеся полосы. Некоторые засовывали искры в свои плоские носы и дышали ими, при каждом выдохе изображая драконов, а при вдохе трупы саламандр.

Сделав несколько оборотов, шестерня раскололась на две неровные части. Они с грохотом обрушились на потолок камеры, прихватив с собой нескольких нерасторопных и неказистых зеков. Открывшаяся за ними плита из сплетенных между собой семисвечников и пантаклей тоже удалилась в движение. Ее разборные детали стали терять связи между собой, с каждой новой обретенной степенью свободы их вращение убыстрялось и усложнялось, пока между элементами двери не начала образовываться щель в форме трехлучевой циклоиды. Едва она стала настолько велика, чтобы в нее смог пройти взрослый обитатель тюрьмы, как из образовавшегося просвета в камеру полились звуки. Это пел гондурасский ментовский рожок.

Зеки построились в треугольники по шесть и, возглавляемые паханом, под царапание когтей сторожевых манулов, рвущихся с поводков и провожавших арестантов сытыми глазами, направились в баню. В последнем треугольнике оставалось два места для тебя, но ты не мог занять ни одного из них и шел отдельно, топча чужие следы, неожиданности и тени.

В помывочной тебе отвели худшее, по суждению большинства и понятию меньшей части, место. Зеки и пахан, облачившись в шкуры окапи, натирали друг друга бамбуковым щелоком. Волокна меха проникали в поры жителей тюрьмы, выковыривая из них накопившиеся за неделю споры, склоки и ороговевшие куски пота. Ты же довольствовался душем, из которого попеременно капали лишь то холодные, то кипящие, то соленые крошки.