У моего героя не было событий в жизни. Он жил с родными тихой жизнью в победоносцевском периоде. С детства он молчал, и все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное. Между тем близилась Цусима и кровавые зори 9 января. Он ко всему относился как поэт, был мистиком, в окружающей тревоге видел предвестие конца мира. Все разрастающиеся события были для него только образами развертывающегося хаоса. Скоро волнение его нашло себе русло: он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди»[59] – с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг – свой вместе с чужим. Герой мой с головой ушел в эту сумасшедшую игру, в то неопределенно-бурное миросозерцание, которое смеялось над всем, полагая, что все понимает. Однажды, с совершенно пустой головой, легкий, беспечный, но уже с таящимся в душе протестом против своего бесцельного и губительного существования, взбежал он на лестницу своего дома.
На столе лежало два письма: одно – надушенное, безграмотное и страстное… Потом он распечатал второе. Здесь его извещали кратко, что отец его находится при смерти в варшавской больнице.
Оставив все, он бросился в Варшаву. Одиночество в вагоне. «Жандармы, рельсы, фонари»[60]… Первые впечатления Варшавы.
Это – фон. Семья и появление в ней «демона». Скучая, увозит молодую жену в Варшаву. Через год она возвращается: «бледна, измучена, ребенок золотокудрый на руках».
Два лейтмотива: один – жизнь идет, как пехота, безнадежно. Другой – мазурка.
Дед светел. В семью является демон, чтобы родить сына (первый «отбор»).
Детство и юность сына. Розовый туман, пар над лугами.
Вся тоска – только для встречи с «простой». Все лицо, пленительное все. Зачатие сына (последний отбор, что сулит?).
В 70-х годах жизнь идет
…Но уже на все это глядят чьи-то
…И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье, где дети выросли и смотрят прочь, а старики уже болеют, становятся равнодушнее, друзей не так много, и друзья уже не те – свободолюбивые, пламенные. Теперь – апухтинская нотка.
Семья, идущая как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода. Теперь уже то, что растет, – растет не по-ихнему, они этого не видят, им виден только мрак. Тут и начинается: золотое детство, елка, дворянское баловство, няня, Пушкин (опять и опять!), потом – гимназия – сначала утра при лампе, потом великопостные сумерки с трескающимся льдом и ветром. Петербург рождается новый, напророченный «обскурантом» Достоевским.
Пускай, наконец, «герой» воплотится. Пусть его зовут Дмитрием (как хотели назвать меня).
Чему радуется Петербург? Солнечный сентябрь 1878. Войска наши возвращаются от стен Цареграда. Их держали в карантине, довезли до Александровской станции и теперь по одному полку в день вводят в город по шоссе от Пулкова. Трибуны у Московской заставы, там императрица и двор. Народ по всему пути. Из окон летят цветы и папиросы на «серые груди». Идут усталые и разреженные полки. У командиров полков, батальонов – всюду цветы, на седле, на лошадиной челке. У