Поэмы. Драмы

«Уж эти слезы мне и вздохи!
Ни игрища, ни скоморохи,
Ни песни, ни пиры ее
Не веселят; твердит свое:
«Позволь мне, ласковый властитель,
Вступить в священную обитель,
Позволь постричься...» Стыд и срам!
Нет, не позволю ей, не дам
Унизиться перед слугою.
Конечно, — будь и он тоскою
И мукой, как она, объят,
Люблю его, — я князь, но брат, —
Им, правда, не сказал ни слова,
Да если бы к нам из Ростова
Не прибыл княжич... Все впопад
Случилось; я сердечно рад,
А все досадно! — Ногу в стремя!
Прочь! с плеч долой заботы бремя!» —
Так в третий день, с одра восстав,
С самим собой князь Ярослав
Беседовал. С скамьи дубовой
Потом поднялся: конь готовый
Стоит под княжеским крыльцом, —
И князь выходит с соколом
Любимым на руке державной.
Тверской гордится птицей славной:
Нет на Руси в полете равной,
Вернее же под солнцем нет;
Чуть свет долой — увидит свет,
Вспорхнет — и вмиг за облаками,
И смотрит острыми глазами,
Лебедку белую блюдет
И вдруг что молния падет:
Добыче не найти спасенья.
А пусть средь смелого паренья
Услышит властелина зов —
Покинет самый лучший лов,
Забудет вольность золотую
И сядет на руку княжую.
«За нашим гостем дорогим
Ступайте; соколом своим
Пощеголяю перед ним!» —
Так Ярослав и птицу мечет
И говорит: «Известен кречет
Отца Борисова; но Вор,
Ручаюсь смело, столь же скор,
Да и послушен. Нет, такого
Навряд ли где сыскать другого».
Вот гость, и свистнул Ярослав,
И тут как тут, с небес упав,
Свистку господскому покорный,
Сверкнул, блеснул сокол проворный,
Мгновенье в воздухе повис,
Вскричал, спустился. — «Князь Борис,
Что скажешь? — птица не дурная!» —
Любимца гладя и лаская,
Промолвил гостю князь Тверской.

И шумной понеслись толпой

Из города и в чистом поле
Уж скачут, тешатся по воле.
Пестры, красны одежды их;
Из-под копыт коней лихих
Бьют искры, вьется облак пыли.
Вдруг трубы и рога завыли,
Тем воем пробужденный гул
Зверей дубравы ужаснул, —
И топот слышен стал кабана,
И волк мелькнул из-за тумана,
И серну, вышедшую в луг,
Обратно в бор прогнал испуг.
Но ныне не зверям дубравы
Бояться ловчих: нет облавы,
Непримиримых их врагов,
Свирепых, быстроногих псов
Убийства жаждущего лая
Не повторяет глубь лесная.
Пернатым брань, и в брани сей
Помощник и клеврет людей,
Кровавой воле их послушный,
Изменник родине воздушной,
Сокол, безжалостный злодей
Товарищам минувших дней.
И было ж время, как с лазури,
Оттоле, где родятся бури,
Где зарождается перун,
И он, могуч и смел и юн,
Бросал надменный взор в долину
И, неподручный властелину,
Ловцам смеялся с оных стран,
Куда не досягнет туман,
Ни лук, ни копья, ни те страсти,
Которых смертоносной власти
Земли владыка, человек,
Покорствует из века в век.
Там он ширялся, сын свободы;
Как на ковре лицо природы
Без крова видел из-под туч;
Впивал златого солнца луч,
Купался в глубинах эфира;
Казалось так: иного мира,
Счастливейшего, житель был.
И ныне сила смелых крыл
Не сокрушилась: он ныне
К небесной, пламенной пустыне
Дорогу ведает, не слаб,
Отваги не лишен, — но раб...
Раб прежний воздуха властитель!
Вот, братий ужас и губитель,
У князя на плече сидит;
Строптивый дух его убит,
Он дремлет, сеткою завешен,
А между тем, свиреп и бешен,
Холоп такой же, как и сам,
Под ним по долам, по холмам,
Вдоль Волги над снятою нивой
Несется вихрем конь ретивый.
Вдруг лебедь по реке поплыл;
Увидели, и — рог завыл,
И в быстроте дрожащих крыл
Спасенья ищет лебедь белый...
Вотще! — стрелою, грозный, смелый,
Сокол взвился — и уж над ним.
Стал хвастать соколом своим
И молвил князь: «Умен сердечный!
Хитер! Со стороны приречной
Летит и перерезал путь,
Чтобы за Волгу ускользнуть
Не мог коварный неприятель...
Да! дал и птице смысл создатель!»
И вот — за быстрым летуном,
Вздымая пыль густым столбом,
Чрез холм и дол и мост оврага
Несется бурная ватага;
Вот с камышовых берегов
Уж отогнал сокол свой лов:
Слабеет лебедь — ниже, ниже!
А тот играет: только ближе
Кружится... Вот въезжают в лес, —
И что же? лебедь вдруг исчез;
Когда ловцы уже победу
Трубить хотели, — нет и следу;
И, пристыженный в первый раз,
Для самых зорких, острых глаз
Чуть видный, — в высоте безмерной
Сокол мелькает! — «Плут неверный!
По милости твоей я в грязь
Лицом ударил! — крикнул князь. —
А сам ношу тебе, злодею,
И корм и пойло! Шею, шею
Сверну мерзавцу!» — Подал знак, —
Слуга покорный! как не так!
Негодный будто и не слышит;
Тверской едва от гнева дышит,
Свистит: летун висит над ним,
Трепещется, да вдруг, гоним
Стыдом и страхом, дале, выше...
Вновь к князю, чуть поскачут тише;
Но чуть скорее — вверх и вдаль.
Тому досадно, а и жаль
Лишиться птицы; за провором
Вперед дремучим, черным бором,
То шагом, то к луке припав,
Сердясь, пустился Ярослав.

Уж солнцу оставалось мало

До отдыха; почти кончало
Свой путь оно: с деревьев тень
Длинней ложилась; дряхлый день
Почуял приближенье ночи,
Тускнел и путниковы очи
Густейшим златом веселил.
Так старец по ущербу сил
Познал, что близко до кончины,
И мыслит: «Пусть хотя седины
Их отходящего отца
Родимых радуют сердца!»
Бывал смущаем шумной кровью,
Но ныне с кроткою любовью,
Нежнее, чем во цвете лет,
Приемлет каждый их привет.
Подобно и вечерний свет
Дробился краше над поляной,
Чем в полдень, сыпался румяный,
И, как прощающийся друг,
На мураву ронял жемчуг.
В бору бесчисленные круги
И князь и гость его и слуги
Назад, вперед, опять назад
Прорыскали, а словно клад,
Который в руки не дается,
Летун то в твердь от них несется,
То перед ними по кустам
Порхает. — Речка их глазам,
Опоясуя скат лесистый,
Открылась вдруг в равнине чистой;
И слышат: будто тихий стон
Души, взыскавшей бога, — звон,
Призыв к вечернему моленью,
Передается отдаленью;
И вот виднеется село,
Вот церковь: всю ее зажгло,
Всю колокольню позлатило,
Клонясь на запад, дня светило;
И уж беглец не упадет:
Туда, туда его полет,
Прямой, высокий без круженья...
Чу! — ветер гул святого пенья
Уже заносит в близкий дол:
И вот привел ловцов сокол
К деревне светлой и приветной.
Усталые с погони тщетной,
Въезжают и глядят: все там
Разряжены, все в божий храм
Бегут, друг друга упреждая.
«Эй, парень! — это весь какая?» —
Тверской молодчика спросил;
А ведь молодчик-то Ермил:
Сегодня не ему дорога
За прочими; он у порога
Домашнего стоит один
И отвечает: «Властелин,
Здесь Едимоново Лесное».

— «Теперь я вспомнил: Полевое

Там вправо. — Праздник, брат, у вас?»
— «Боярин наш повел тотчас
К венцу невесту», — так насилу
Промолвить удалось Ермилу,
Ермилу князь: «Спасибо, брат!»
И птицы ищет: «Где мой хват?
Где мой повеса?» — Глядь: лукавый
На колокольне златоглавой,
На самой маковке сидит.
«Слетит, надеюсь!» — и свистит;
И — отгадал: слетает смело
Проказник, словно сделал дело,
И на плечо Тверскому сел.
«Ты уморил меня, пострел!
Да вот же к Юрию в усадьбу
И сверх того к нему на свадьбу
Меня привел ты: не дурак!
Ну, бог с тобой! пусть будет так!»
И обратился князь к клевретам:
«Друзья, окажем честь обетам,
Которые боярин мой,
Мой верный Юрий Удалой,
Пред богом в божией святыне
С невестой произносит ныне».
И все спешат с коней сойти.
Но в Ярославовой груди,
При мысли о венце, о браке,
Дремавшая в сердечном мраке
Досада вновь проснулась: «Там, —
Он думает, взглянув на храм, —
Смеются Ольгиным слезам!
И все спустить? все так оставить?
Нет! хоть себя бы позабавить,
Хоть подтрунить бы мне над ним!»
И в храм с намереньем таким
Вступает князь,
В то время в храме
В благоуханном фимиаме
Поющих глас к владыке сил
На радостных крылах парил;
Но оно таинство святое,
Которым тех, что было двое,
Законодавец сам господь
Связует во едину плоть,
Еще над юною четою
Не совершилось: их к налою
Лишь подводили. Вдруг, смутясь:
«Князь, — зашептали, — в церкви князь!»
И вот, как пенистые волны
Расступятся, боязни полны,
Когда меж них владыко вод,
Корабль, прострет крылатый ход, —
Так, светлым сонмом окруженный,
Главой над всеми возвышенный,
Меж стен народа Ярослав
Идет, могуч и величав.
Что ж? стал и обомлел властитель...
А бога вышнего служитель
Уж подходил с святым крестом.
Но тут зарокотал не гром:
«Стой!» — крикнул князь, и все трепещут,
И взоры князя пламя мещут;
Весь мир забыт, — он рвется к ней
И молвил: «Блеск твоих очей
Палит мне сердце, жжет мне душу!
Ах! счастье ли твое разрушу,
Красавица, когда с тобой
Я, сам я обойду налой?»
Да он помучить только хочет
Боярина? вот захохочет
И — даст согласие на брак?
Быть может, что и было так
Им предположено сначала;
Но девы грудь затрепетала,
Но по щекам ее вспылал,
И свеж и нежен, жив и ал,
Румянец молодой денницы,
И вдруг за длинные ресницы
Стыдливых взоров чистый свет
Скрывается, — и силы нет.
«Ты мне назначена судьбою;
Мне жить и умереть с тобою!» —
Тверской воскликнул... И она...
Предательству не учена —
Ведь провела ж, дитя природы,
В селе младенческие годы, —
Да ей уже знаком обман:
Она, жалея тяжких ран,
Которые душе Ермила
(А был он мил ей) наносила,
Скрепяся, нанесла же их!
Теперь не милый ей жених:
Ей победить ли искушенье?
О! почему в сие мгновенье
В ней все прелестно, все краса?
Все — в легких тучах небеса
Очей, как бирюза лазурных,
И колыханье персей бурных,
И боязливый, умный взор,
В котором борется укор,
Сомнение и страх с желаньем,
Который то с живым вниманьем
На князя устремлен, то вдруг,
Как будто чувствуя испуг,
К земле опущен, полн смятенья;
Все — и румянец восхищенья,
И та улыбка, сердцу яд,
С которой чуть увидишь ряд
Зубов жемчужных из-за алых,
Как две гвоздички, свежих, малых,
Волшебных губок! — Тяжкий миг
Ужасный Юрия постиг:
Изменница простерла руку
К сопернику — и ада муку,
Нет! ад весь Юрий ощутил!
Вдруг дрогнул он, лишенный сил,
И выбежал. — Меж тем к обряду,
Послушный властелина взгляду,
Послушный робости своей,
Уж приступает иерей.
Вот совершен обряд священный;
Союз, пред богом заключенный,
В величье Ксению одел:
Он, неразрывный, за предел
Надежды самой дерзновенной
Жилицу хижины смиренной
Вдруг поднял на престол княжой.
Но блеск заменит ли покой?
Там на княжом златом престоле
Она найдет ли счастья боле,
Чем в хижине, чем в низкой доле?
Не знаю, — только в дом отца
По совершении венца
Пришла княгиня с князем... Что же?
Старик взглянул и молвил: «Боже!
Смиряюсь пред тобою я!
Скончалась в день сей дочь моя,
Убита грешною гордыней...
Склоню колена пред княгиней!»
И вспыхнул гнев в княжих очах,
И всех кругом объемлет страх,
Всех, кроме старца... Пал во прах,
Почтил княгиню поклоненьем,
Но тверд, но над своим рожденьем,
Над чадом нежности своей,
Над чадом падшим — Елисей,
Презрев угрозы и моленья,
Не произнес благословенья.