Поэт

- Читаю стихи, слушайте! Их еще никто в мире не слышал! Вы - первые! - загремел он в притихшую шашлычную. Потом встал и прочел грозным голосом:

Страстей неистовых теченье Его раздвоенный заслон: Щемящей совести веленье И угрожающий закон.

К чему восторги пустозвона? Что нам сулит грядущий век? Чем совершенней суть закона, Тем бессердечней человек.

Закон карает и возносит, Закон прощает, а не друг. И совесть человек отбросит, Как архаический недуг,

Уже ненужную, как жабры У ползающих по земле, Как клинопись абракадабры В песках азийских на скале.

Но и тогда, в грядущем то есть, Последний, может быть, пиит Вдруг ставку сделает на совесть, И мир дыханье затаит.

Он кончил читать и продолжал стоять. Шашлычная затаила дыхание, как мир.

- Пропал Кирбабаев! - раздался чей-то голос в тишине.

- Вы поняли, о чем эти стихи? - торжественно спросил наш поэт, не задерживая внимания на такой мелочи, как Кирбабаев.

- Конично! - уверенно вдруг сказал один аксакал с белой кисточкой бородки, сидевший недалеко за столиком. - Закона хорошо, но совесть лучше. Вот о чем. Мой отец тоже так говорил.

- Закона хорошо, но совесть лучше! - радостно закричали со всех сторон.

- В общем, правильно, - громогласно согласился поэт и сел на свое место.

- Пока у нас Кирбабаев, - скривил рот сын председателя колхоза, - у нас не будет ни закона, ни совести!

И тогда наш поэт произнес свой последний, сокрушительный тост.

- Я пью за великий туркменский народ, с которого начнется возрождение страны, - загремел он, - а что касается горшка из Дома колхозника, то считайте меня трепачом, если завтра перед отъездом в Ташкент я его не нахлобучу на голову Кирбабаеву!

Оказывается, об этом горшке местные люди много слышали и считали, что он оскорбляет национальные обычаи. Поэтому последние слова поэта потонули в таком воодушевляющем громе аплодисментов, что он решил их сделать предпоследними.

- В следующий мой приезд, а он не за горами, - продолжал греметь поэт и вдруг вспомнил, что здесь могут странно трактовать русские пословицы и поговорки. - Не за горами, - стал разъяснять он, - по-русски значит: не долго ждать. Дело в том, что Россия долинная страна и горы всегда далеко... Так вот. В следующий мой приезд мы завернем Кирбабаева в асфальт, который он протянул до своего села, и завернутого в этот асфальт поставим рядом с памятником деду!

- Рядом! Рядом! Рядом! - зашумела шашлычная. Аплодисменты, смех, свист.

Провожать его пошло человек пятнадцать молодых людей. Давно у него не было такого легкого, веселого настроения. А может быть, и никогда в жизни не было. Однако на углу, где надо было сворачивать к Дому колхозника, он распрощался с провожатыми, не без основания опасаясь, что они могут попытаться этот дом взять штурмом.

Он горячо расцеловался со всеми и вышел на пустынную улицу, ведущую к месту его ночлега. Уже метрах в двадцати от Дома колхозника он заметил, что на тротуаре стоят три милиционера. А рядом на улице машина. Оказывается, пока он со своими поклонниками двигался к месту ночлега, ктото позвонил в милицию и сказал, что лектора из Москвы провожает пьяная воинственная толпа молодых людей. Начальник милиции дал приказ: толпу разогнать, но лектора из Москвы не трогать. Увидев, что он один, милиционеры с веселым любопытством наблюдали приближение человека, который осмелился назвать шакалом самого Кирбабаева.

Наш поэт, увидев милиционеров, тем более улыбающихся, вдруг решил ошарашить их гомерической шуткой.

- На ловца и зверь бежит! - загремел он на всю улицу. - Я зверь! Я бегу на ловца!

И побежал на милиционеров, не в силах соразмерить свой бег ни со своим грузным телом, ни со своим опьянением. Не сумев вовремя притормозить, он врезался в среднего милиционера, повалил его и упал на него.

Милиционеры, сочтя этот поступок за агрессивное нападение, стали нещадно его колотить. Он сопротивлялся, он выл, как зверь, попавший в капкан, но, несмотря на свою могучую силу, ничего не мог сделать. Их было трое, а он один. Они были трезвые, а он пьян. Они всю жизнь избивали людей, а он никогда.

Все это случилось в тот недалекий исторический период, когда кандалы в Средней Азии уже исчезли, а наручники еще не появились. В конце концов милиционеры продолжающего вырываться поэта обвязали веревками, перебрасывая и затягивая их с бесстрастной ловкостью крестьян, навьючивающих верблюда. Они вбросили его в машину и увезли в больницу. Там ему сделали успокаивающий укол, и он, запеленутый в веревки, уснул глубоким, привычным сном побежденного богатыря.

На следующий день он проснулся в купе поезда, мчавшегося в Ташкент. Он потянулся, с удовольствием почувствовав, что на нем нет не только веревок, но и одежды. Она аккуратно висела над ним. Да не приснилось ли ему все это? Но, увы, боль в теле и синяки на голых руках были реальны, и, значит, Кирбабаев был реальным. Он хорошо помнил, с какими шутливыми словами он помчался на милиционеров, а что дальше было, представлял смутно. Он только точно помнил, что милиционеры не оценили его шутки.