Поэт и проза: книга о Пастернаке

В связи со шкурой и шерстью обратимся к семантическому комплексу «платья — пелены — оболочки». О «платье девочки» у Пастернака написано немало (см. [Иванов 1998, Фатеева 2000а, 82–83]). Свои «любовные видения» Пастернак обнажил в стихотворении «Полярная швея» (1916): Я любил оттого, что в платье милой Я милую видел без платья, там же находим строки, связанные с ногами девочки: На мне была белая обувь девочки. Интересно, что образ набоковской «девочки» подан в том же ключе: Лолита в воспоминаниях Гумберта предстает в «девственном ситцевом платье» (Л, 77), как и «бедная девочка» «Волшебника», которая запечатлена «в раздираемом солнцем и тенью платье»; причем платье Лолиты часто «красных оттенков», как и другие значимые атрибуты маленькой возлюбленной: «прелестное розовое платьице», накрашенные губы и «эдемски-румяное яблоко» (Л, 75). Интересно, что когда Гумберт сочиняет стих о «дымчатой» Лолите во время своих поисков беглянки (девочка Пастернака тоже все время в бегу[152]— [Фатеева 1999]), то он создает строки уже о «белых носках» (Она в белых носках, она — сказка моя, И зовут ее: Гейз, Долорес), заметим при этом, что и английский вариант фамилии девочки Haze буквально переводится как ‘туман, дымка; заволакивать, затуманивать’. Этот же образ «любовного тумана» есть и у Пастернака, правда, в письмах к 3. Нейгауз-Пастернак («…если бы ты знала, до какой степени это вертелось вокруг одной тебя, и как вновь и вновь тебя одевало в платье из моей муки, нервов, размышлений и пр. пр.» [Письма 1993, 75]). В то же время у Пастернака образ «платья» как внешней оболочки связан и с душой девочки-женщины, образ которой появляется в облаках на небе, а затем передается в руки поэта (см. 3.4). И это знаменательно, поскольку древние представления о душе у славян связаны с «облаком»[153] и лишь затем заменяются зооморфным образом «бабочки», которая в некоторых говорах получает имя «душечки», как и у древних греков: ср. petomenh yuch ‘летающая душа; бабочка’. В этом смысле знаменательно, что Набоков придает «девочкам-бабочкам» уже не возвышенное, а приземленно чувственное измерение: Гумберт называет Лолиту, которую он хочет соблазнить во сне, «одурманенной душечкой» (Л, 117), подобное же наименование встречаем и в момент несостоявшегося любовного акта героя с Анабеллой (Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой… (Л, 26)).

Такое измерение естественно, так как у славян, как мы уже отмечали, образ бабочки раздвоен: он связан и с демоническим персонажем «морой», «марой» [Гура 1997, 490]; у Даля [1955, 2, 298] мара трактуется как «мана, блазн, морок, морока, наваждение, обаяние; греза, мечта; призрак, привидение, обман чувств». Однако кроме такой пелены образ «бабочки» связан в поэтическом мире и с «превращениями», которые запечатлены у Фета (Постой, постой, порвется пелена — эти строки представляют собой первоначальный эпиграф к стихотворению Пастернака «Бабочка-буря» о «выпархивающей инфанте») и которые кроме «биологического» (появление бабочки из куколки) получают и эротическое толкование. У Пастернака эротические коннотации явно присутствуют также в стихотворении «Дождь» «СМЖ» — они воплощены в тутовом шелкопряде — ночной бабочке, гусеницы которой для окукливания плетут кокон из шелковины[154] — ср.:

Топи, теки эпиграфом
К такой, как ты, любви!
Снуй шелкопрядом тутовым…