Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

В начале 1930-х Агранов воспринимался как один из партийных эмиссаров в литературном поле, способный, наряду с функционерами РАППа, осуществлять арбитраж в конфликтных ситуациях[102]. Он, разумеется, в отличие от Сталина, прекрасно знал, кто такой Мандельштам. Что могло заставить Агранова изменить ход следствия[103] и, несмотря на полное подчинение Мандельштама логике следователя Шиварова (в свою очередь, подчиненной общей чекистской установке на фабрикацию групповых дел), ограничиться приговором, согласующимся с выработанной, очевидно, тем же Аграновым зловещей формулой, самая грамматическая конструкция которой, между прочим, неслучайно имплицирует потенциально существовавший вариант физического уничтожения поэта?[104] Переданная в качестве «распоряжения свыше» Шиваровым Мандельштаму и его жене при тюремном свидании 28 мая, она звучала – «изолировать, но сохранить»[105].

Самый очевидный сегодня довод – сознание значения фигуры Мандельштама для русской литературы – приходится счесть последней из вероятных мотиваций. В восприятии людей из круга ЛЕФа, к которому был близок (фактически принадлежал; см. рис. на с. 51) Агранов, Мандельштам имел известную историко-литературную ценность, никак не соотносившуюся с актуальным литературным процессом. Индикатором здесь служит для нас отношение к Мандельштаму Маяковского. «Как литературные вехи, как последыши рухнувшего строя они найдут свое место на страницах литературной истории, но для нас, для нашей эпохи – это никчемные, жалкие и смешные анахронизмы», – эти слова Маяковского об Ахматовой и Вяч. Иванове (сказанные в 1922 году), несомненно, как справедливо отмечает О.А. Лекманов, могут быть распространены и на автора «Камня» (у нас нет никаких свидетельств о чтении Маяковским более поздних текстов Мандельштама)[106]. При разборе в Федерации объединений советских писателей спора между Мандельштамом и А.Г. Горнфельдом в 1929 году Маяковский, будучи членом конфликтной комиссии, выступил против Мандельштама[107].

Е.В. Семенова. «Про это» (групповой портрет ЛЕФа). Бумага, акварель, 1941. Государственный музей Маяковского. Среди присутствующих: во главе стола – Л.Ю. Брик, второй слева от нее – Я.С. Агранов, за спиной Брик стоят О.М. Брик и В.А. Катанян. В левом нижнем углу – Б.Л. Пастернак (стоит; сидят – В.О. Перцов и С.М. Третьяков).

Получив от Шиварова протоколы допросов Мандельштама, Агранов увидел, что поэт назвал (или подтвердил следователю) имена девяти человек, которые были знакомы с текстом стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…». Это были А.А. Ахматова, Л.Н. Гумилев, Б.С. Кузин, Э.Г. Герштейн, М.С. Петровых, В.И. Нарбут, а также Н.Я. Мандельштам, А.Э. Мандельштам и Е.Я. Хазин. Согласно принятой с начала 1930-х практике, все они должны были подвергнуться репрессиям за недонесение властям о ставшем им известным антисоветском «документе»[108]. Для Агранова это означало необходимость вывода на судебный процесс не только родственников и молодых друзей Мандельштама, но и Анны Ахматовой и Владимира Нарбута, «старых» литераторов с именем и известностью. В их литературных биографиях (как и в биографии Мандельштама) предсъездовские либеральные 1933–1934 годы были как раз отмечены возвращением на литературную поверхность после перерыва – у Ахматовой длившегося с 1924 года, у Нарбута – с 1928-го[109]. На фоне начавшегося 13 мая 1934 года (за три дня до ареста Мандельштама) приема в новый Союз писателей и заключительной фазы подготовки его первого съезда инициация Аграновым политического «писательского» процесса не могла не быть сочтена руководством партии крайне деструктивной идеей, а возможно, могла быть воспринята и как тот самый «саботаж», о котором ведет речь Л.В. Максименков. Суровый, выходящий за рамки типовой репрессивной практики приговор известному поэту[110] также выглядел бы весьма несвоевременно и шел вразрез с новой линией руководства ОГПУ в лице Ягоды на «проведение более либерального курса в нашей карательной политике»[111]. В ноябре 1933 года Ягода убеждал молодого литератора Григория Гаузнера: «Мы самое мягкосердечное учреждение. Суд связан с параграфами, а мы поступаем в связи с обстановкой, часто просто отпускаем людей, если они сейчас не опасны. Мы не мстим»[112].