Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Выезд Бродского оказался выключенным на его родине из политического контекста – о нем, к примеру, ни слова не говорится в диссидентском информационном бюллетене «Хроника текущих событий». Причина – в сознательной, как уже говорилось, дистанцированности Бродского от «политики», в его непричастности к диссидентскому движению. Как поэт он также избегает прямого политического высказывания. «Я поэт, а не мятежник. Политических стихов я не пишу», – заявил Бродский на уже упоминавшейся встрече со Стэнли Кьюницем весной 1967 года[252], относя отмеченные гражданской тематикой тексты к разряду «дидактического искусства» (как не без самоиронии Бродский аттестует Катилюсу прочитанное им на поэтическом вечере в ленинградском Доме писателей 30 января 1968 года стихотворение «Остановка в пустыне»[253]). Неслучайно начатый Бродским после советского вторжения в Чехословакию «протестный» текст «За Саву, Драву и Мораву…» остался неоконченным[254], а вызванное теми же событиями «Письмо генералу Z.» (1968), как и написанная ранее и беспрецедентно откровенная в обращении к актуальной социополитической проблематике «Речь о пролитом молоке» (1967), не были включены автором в сборник «Остановка в пустыне» (1970) и десять лет пролежали в рукописи до первой публикации в составе сборника «Конец прекрасной эпохи» (1977). Именно эта принципиальная внеположность политическому контексту позволяла Бродскому надеяться на получение привилегированного статуса обладателя советского заграничного паспорта с открытой визой. После неудачи этой попытки она же давала основания для надежд иного рода.

31 мая, прощаясь в Переделкине с Л.К. Чуковской, Бродский в ответ на ее реплику «Я думаю, вы вернетесь» скажет: «Конечно. Через год-полтора». Мотивировкой этих надежд служит – помимо общих для интеллигентских кругов упований на «разрядку», сформированных ожиданиями вокруг визита Никсона[255], – именно «аполитичность»: «Я здесь ничего не сделал плохого, – с казал он. – Я писал стихи»[256]. Проводив Бродского, Томас Венцлова, также не исключая вероятности последующего приезда Бродского в СССР «в гости», запишет: «Кстати, может, все это и не „отрублено топором“. Кто знает, где будет эта страна и мы сами спустя несколько лет». Как известно, через несколько лет от этих надежд ничего не осталось.

Однако именно контекст начала 1972 года позволяет понять второе письмо Бродского Брежневу, на этот раз отправленное адресату в день отъезда[257].