Поэтесса

– И все равно… – «классик» удивленно замялся, будучи не готовым к тому, что еще кто-то может оказаться не согласным с ним, вот так, почти сразу. И после этой вынужденной заминки, за неимением лучшего, вновь вырулил на свое шоссе.

Которое, кстати, как и всякое шоссе, было выстроено не тем, кто по нему едет:

– Нет ничего прекрасней обнаженной истины!

– Есть, – сказал я.

– И что же это, например?

– Например – обнаженная женщина…

…Уже вечером, я прошептал Ларисе:

– Я говорил о тебе, – и Лариса прошептала мне в ответ:

– Я о себе и услышала…

…Выходило так, что тематика оказалась исчерпанной, еще и не приступив к черпанию.

И «классику» пришлось разыскивать новую тему.

К его чести, он нашел ее довольно быстро:

– Художники должны искать вдохновение в истории нашей Родины, – решив, видимо больше не обращать на меня внимания, «классик» сосредоточился на продолжавшем стоять Керчине:

– Надеюсь, вы признаете, что наша Родина, наша мать – самая прекрасная в мире?!.

…Я подумал о своей давно умершей матери:

«Наверное, моя мать не была лучшей в мире матерью.

Лучшая в мире мать – это мать, родившая и воспитавшая лучшего в мире сына. А моя мама оказалась достаточно мудрой женщиной, чтобы воспитать меня человеком, не считающим себя в мире лучшим.

И любил я свою маму не за то, что она была лучше других, а потому, что она была моей мамой.

Наверное, с Родиной – то же самое.

Мы ее любим не потому, что она лучшая. А потому, что она наша…»

– …Или вы тоже, – «классик» мельком взглянул на меня, но продолжил свой разговор с Гришей, – из тех, кто уделяет внимание женщинам больше, чем Родине?

– Да, – спокойно ответил Керчин. – Ведь то, что у меня происходит с женщинами, доставляет мне удовольствие.

А то, что происходит на моей Родине – нет.

– Вам нужно учиться любить Родину! – попытался променторствовать «классик», и Григорий ответил ему: – По-моему, по-настоящему хорошо относятся к Родине не те, кто умеет ее любить, а те, кто умеет ее кормить.

– Вы, кстати, вообще-то, гордитесь своей Родиной?! – «классик» обращался уже не к залу, а одному Грише Керчину, в расчете на то, что тот перестанет ему возражать и замолчит.

Есть такие люди, которые думают, что гордость заключается в молчании перед грандиозностью темы.

Но Керчин не промолчал.

Он сказал спокойно и негромко, но так, что после его слов притих и зал:

– Знаете, наша Родина пришла в двадцать первый век такой измученной двадцатым веком, что ею не гордиться – ее пожалеть надо…

…Это оказалось для «классика» перебором.

И он сделал то, что, возможно, не позволял себе никогда раньше – вышел из себя:

– Да что вы все время спорите!

Да откуда вы взялись?!

Да кто вы такой!? – и Керчин тихо ответил «классику»:

– Я – ваш ученик…

…Гриша действительно три с половиной года учился в классе у нашего сегодняшнего гостя в «суриковке». А потом перешел в класс Плавского.

Впрочем, теперь это не играло никакой роли, и потом, в коридоре, я спросил Керчина:

– Как дела, Григорий?

– Как видишь.

Есть проблемы – я их решаю.

Нет проблем – я их себе создаю.

Это действительно было потом, а пока «классик» вернулся на родное поле, засеянное галиматьей. И стал призывать любить историю своей страны, потом любить ее березы, потом любить весну вообще – и все пошло своим чередом; и, скорее всего, предполагалось, что слушатели поймут какую роль в организации истории, берез и весны играл сам «классик».