Поэтессы Серебряного века (сборник)

Оно обещает,

Но плачу без слез о неверном обете,

О неверном обете…

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

Мера

Всегда чего-нибудь нет, —

Чего-нибудь слишком много…

На всё как бы есть ответ —

Но без последнего слога.

Свершится ли что – не так,

Некстати, непрочно, зыбко…

И каждый не верен знак,

В решеньи каждом – ошибка.

Змеится луна в воде, —

Но лжет, золотясь, дорога…

Ущерб, перехлест везде.

А мера – только у Бога.

Молодому веку

Тринадцать лет! Мы так недавно

Его приветили, любя.

В тринадцать лет он своенравно

И дерзко показал себя.

Вновь наступает день рожденья…

Мальчишка злой! На этот раз

Ни празднества, ни поздравленья

Не требуй и не жди от нас.

И если раньше землю смели

Огнем сражений зажигать —

Тебе ли, Юному, тебе ли

Отцам и дедам подражать?

Они – не ты. Ты больше знаешь.

Тебе иное суждено.

Но в старые мехи вливаешь

Ты наше новое вино!

Ты плачешь, каешься? Ну что же!

Мир говорит тебе: «Я жду».

Сойди с кровавых бездорожий

Хоть на пятнадцатом году!

Мудрость

Сошлись чертовки на перекрестке,

На перекрестке трех дорог

Сошлись к полночи, и месяц жесткий

Висел вверху, кривя свой рог.

Ну, как добыча? Сюда, сестрицы!

Мешки тугие, – вот прорвет!

С единой бровью и с ликом птицы, —

Выходит старшая вперед.

И запищала, заговорила,

Разинув клюв и супя бровь:

«Да что ж, не плохо! Ведь я стащила

У двух любовников – любовь.

Сидят, целуясь… А я, украдкой,

Как подкачусь, да сразу – хвать!

Небось, друг друга теперь не сладко

Им обнимать да целовать!

А Вы, сестрица?» – «Я знаю меру,

Мне лишь была б полна сума

Я у пророка украла веру, —

И он тотчас сошел с ума.

Он этой верой махал, как флагом,

Кричал, кричал… Постой же, друг!

К нему подкралась я тихим шагом —

Да флаг и вышибла из рук!»

Хохочет третья: «Вот это средство!

И мой денечек не был плох:

Я у ребенка украла детство,

Он сразу сник. Потом издох».

Смеясь, к четвертой пристали: ну же,

А ты явилась с чем, скажи?

Мешки тугие, всех наших туже…

Скорей веревку развяжи!

Чертовка мнется, чертовке стыдно…

Сама худая, без лица

«Хоть я безлика, а всё ж обидно:

Я обокрала – мудреца.

Жирна добыча, да в жире ль дело!

Я с мудрецом сошлась на грех.

Едва я мудрость стащить успела, —

Он тотчас стал счастливей всех!

Смеется, пляшет… Ну, словом, худо.

Назад давала – не берет.

«Спасибо, ладно! И вон отсюда!»

Пришлось уйти… Еще убьет!

Конца не вижу я испытанью!

Мешок тяжел, битком набит!

Куда деваться мне с этой дрянью?

Хотела выпустить – сидит».

Чертовки взвыли: наворожила!

Не людям быть счастливей нас!

Вот угодила, хоть и без рыла!

Тащи назад! Тащи сейчас!

«Несите сами! Я понесла бы,

Да если люди не берут!»

И разодрались четыре бабы:

Сестру безликую дерут.

Смеялся месяц… И от соблазна

Сокрыл за тучи острый рог.

Дрались… А мудрость лежала праздно

На перекрестке трех дорог.

Дьяволенок

Мне повстречался дьяволенок,

Худой и щуплый – как комар.

Он телом был совсем ребенок,

Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь… Дрожит, темнеет тело,

Намокла всклоченная шерсть…

И я подумал: эко дело!

Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.

Не слышно что-то. Не видал.

Вот жалость… Жалость понимаю.

И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?

Не бойся, шерстку не ерошь.

Что тут на улице тереться?

Дам детке сахару… Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,

Мужским, ласкающим баском

(Признаться – даже неприлично

И жутко было это в нем) —

Пророкотал: «Что сахар? Глупо.

Я, сладкий, сахару не ем.

Давай телятинки да супа…

Уж я пойду к тебе – совсем».

Он разозлил меня бахвальством…

А я хотел еще помочь!

Да ну тебя с твоим нахальством!

И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко

Захрюкал… Смотрит, как больной…

Опять мне жаль… И дьяволенка

Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,

Не то дитя, не то старик.

И всё твердит: «Я сладкий, сладкий…»

Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком

Совсем сжился я наконец.

Он в полдень прыгает козленком,

Под вечер – темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,

То вьется бабой вкруг меня,

А если дождик – пахнет псиной

И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:

Хотел того, мечтал о том…

А с ним мой дом… не то, что ожил,

Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,

И нежно-сонно, и темно…

Мне с дьяволенком сладко-скучно…

Дитя, старик, – не всё ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,

Как разлагающийся гриб.

Такой он цепкий, сладкий, липкий,

Всё липнул, липнул – и прилип.

И оба стали мы – едины.

Уж я не с ним – я в нем, я в нем!

Я сам в ненастье пахну псиной

И шерсть лижу перед огнем…

Посвящение

Небеса унылы и низки,

Но я знаю – дух мой высок.

Мы с тобой так странно близки,

И каждый из нас одинок.

Беспощадна моя дорога,

Она меня к смерти ведет.

Но люблю я себя, как Бога, —

Любовь мою душу спасет.

Если я на пути устану,

Начну малодушно роптать,

Если я на себя восстану

И счастья осмелюсь желать, —

Не покинь меня без возврата

В туманные, трудные дни.

Умоляю, слабого брата

Утешь, пожалей, обмани.

Мы с тобою единственно близки,

Мы оба идем на восток.

Небеса злорадны и низки,

Но я верю – дух наш высок.

Любовь – одна

Единый раз вскипает пеной

И рассыпается волна.

Не может сердце жить изменой,

Измены нет: любовь – одна.