Поэтическое воображение Пушкина

Таким образом, если внимательно присмотреться к скрытой архитектонике стихотворения, можно увидеть, что все эти структурные сдвиги и нарушения баланса трансформируют и его внешне трехчастную идейную структуру. В самом деле, последнее четверостишие стихотворения подтверждает не тезис о нравственном перерождении музы (выраженный в строках 3–8), а, напротив, ее «резвость», заявленную в строках 1–2. То есть на глубинном уровне мысль движется не от резвости к перерождению и подтверждению перерождения, как может показаться изначально, но, наоборот, от резвости к имитации послушания, к обновленному (пусть и замаскированному) подтверждению присущей музе (а значит, и поэту) шаловливости. Если следовать такому прочтению стихотворения, получается, что «израильское платье» музы – это не знак благочестивого смирения, но экзотический маскарадный костюм, заманчиво возбуждающий читателя. Наличие на странице черновика двух рисунков – сабли и мужской ноги в форменной штанине – укрепляет догадку, что в основе стихотворения лежат переодевание и разыгрывание ролей, гендерно весьма дифференцированные, что, в свою очередь, поддерживает мысль о том, что этот текст рискованным образом намекает на то, что сама личность как таковая и, следовательно, поэтический голос есть лишь результат исполнения роли. Просьба поэта простить ему грехи, таким образом, несет в себе ироническую двусмысленность: в конечном итоге мы понимаем, что призыв сохранить тайну вызван не стыдом за прежние проступки, но, скорее, опасностью его нынешних и будущих дерзких поступков. Подобное прочтение показывает, что основной тон стихотворения все-таки не покаянный, благочестивый и искренний, но, скорее, саркастический и дерзкий. Об этом говорит и дважды употребленное слово «опасный» – в строке 8 и повторно в заключительной, тринадцатой строке («опасной игрой… опасные стихи»). Хотя Бонди считал это недостатком и свидетельством недоработанности текста[276], повтор успешно подкрепляет завуалированную мысль о бунте, так как подчеркивает реальную политическую угрозу для поэта. К тому же он заключает финальную часть стихотворения (строки 8-13, в которых подтверждается непокорность музы) в некий семантический круг. Глубинный смысл здесь состоит в том, что опасность неизбежно следует рука об руку с творческой свободой.

Итак, я продемонстрировала, что фрагмент «Вот муза…» – жемчужина умелого пушкинского «двоеречия» и маленький шедевр уклончивой лицедейской хитрости. В этом коротком тексте мнимое «перерождение» музы под прикрытием семантических и структурных двусмысленностей меняет вектор и превращается в разыгранную шараду, высмеивающую показное благочестие двора Александра I и ограничения, накладываемые на поэта царским режимом. При этом оно также служит Пушкину маскировкой, помогающей преодолеть страх перед опасностью, с которой он заигрывает. Оказывается, что стихотворение пронизано тайной – важнейшим элементом пушкинской поэтики, тесно сопряженным с идеей свободной творческой «игры»[277]. Объединение во фрагменте «Вот муза…» игривости и загадочности может послужить ключом к прочтению и толкованию различных видов маскировки в «Гавриилиаде», поэме, к которой отсылает это короткое стихотворение.

Но остается вопрос, касающийся интерпретации других пушкинских произведений, помимо этого короткого текста. А именно: насколько обоснован такой анализ – как будто весьма наглядный, но при этом основанный на тексте, который Пушкин предпочел сохранить в тайне, о чем говорит как его содержание и структура, так и форма записи; на тексте, контекст создания которого не до конца ясен (принятая среди исследователей версия, будто он был адресован Вяземскому или Алексееву и косвенно отсылает к «Гавриилиаде», убедительна, но недоказуема); на тексте, который ученым пришлось методично реконструировать на протяжении полувека, основываясь исключительно на фрагментарном, хаотичном и незавершенном черновом наброске? Иными словами, есть ли основания полагать, что в каждом запутанном пушкинском наброске скрыт «идеальный» текст, который мы можем вычленить и реконструировать, если отыщем ключ к расшифровке «ребуса», если разгадаем секрет «шарады»? Должны ли мы читать Пушкина таким, каким он до нас дошел, или открывать его таким, каким мы его себе представляем?

Приложение А

Принятая каноническая форма фрагмента «Вот муза…», восстановленная С. М. Бонди [Бонди 1931] и публикуемая с тех пор именно в таком виде:

1 Вот Муза, резвая болтунья,

2 Которую ты столь любил.

3 Раскаялась моя шалунья,

4 Придворный тон ее пленил;

5 Ее всевышний осенил

6 Своей небесной благодатью —

7 Она духовному занятью

8 Опасной жертвует игрой.

9 Не удивляйся, милый мой,

10 Ее израильскому платью —

11 Прости ей прежние грехи

12 И под заветною печатью

13 Прими опасные стихи

[ПСС 1937–1959 II, 1:203].

Приложение Б