Поэтика. История литературы. Кино.

Без сомнения, о славянофилах тютчевской формации думал Розанов, когда писал: "славянофилы так страстно тянутся прикоснуться к родному, так глубоко понимают его и так высоко ценят — именно потому, что так безвозвратно, быть может, уже порвали жизненную связь с ним, так поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всей силой своих дарований не только в нее погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких ее основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным. <…> Кто не заметит <…> некоторой сумрачности в складе чувства и глубокого теоретизма в складе ума у всех наших славянофилов?" [В. В. Розанов. Литературная личность H. H. Страхова. — В его кн.: Литературные очерки. СПб… 1902, стр. 80–81.]

Сквозь политическую и философскую любовь к России явно в Тютчеве личное равнодушие, человеческая нелюбовь. "Здесь самый значительный и господствующий надо всем прочим факт — это отвратительная погода. <…> Ah, quel pays, mon dieu, quel pays! — Et n'est on pas digne du mepris en y restant" ["Старина и новизна", 1915, кн. 19, стр. 163. "Ах, какая страна, мой бог, какая страна! И не достоин ли ты презрения, оставаясь в ней (франц.)]. Или он пишет о богомольцах, об этой толпе, расположившейся под открытым небом, в ограде (все любимые тютчевские образы — "в рабском виде царь небесный") — и тотчас, "чтобы не нарушать слишком резко этого строя мыслей и впечатлений", рассказывает о посещении старика Аксакова, выразившего желание его повидать; старик принял его с трогательной нежностью и радостью; "C'est un simpatique vieillard, malgre son air quelque peu heteroclite du sans doute а sa grande barbe grise, qui lui descend sur la poitrine, et un accoutrement qui le fait ressembler a un vieux diacre en retraite". ["Старина и новизна", 1915, кн. 19, стр. 163. "Это симпатичный старик, несмотря на свой вид несколько причудливый, который придает ему, без сомнения, его большая седая борода, опускающаяся на грудь, и его необычный наряд, который делает его похожим на старого дьякона на покое".]

Злее о добром Сергее Тимофеевиче (потому зло, что мимоходом, рассеянно) не написал бы и Кюстин [847]; положительно — гордый взор иноплеменный [848].

2

В 1844 году Тютчев писал отцу: "Как могли вы вообразить, что я опять оставлю Россию? Да если б меня назначили посланником в Париж <…> я бы поколебался". А одновременно ("может быть, на несколько дней позже" — В. Брюсов [849]) было написано "Глядел я, стоя над Невой…", где молитва о чуде: "О, если б мимолетный дух <…> Меня унес скорей, скорее/Туда, туда, на теплый Юг…" — здесь в самых повторениях такая сила отторжения от ненавистного севера ("скорей, скорее"), желание помедлить мыслью на юге ("туда, туда"). Сонный хлад киммерийской грустной ночи рассеивается, перед ним край иной — родимый край. [850]

Озера — Warmsee и Tegernsee — "огромные, светлые", "величественные снежные горы, которых перламутровые вершины ярко рисуются на темном и белоснежном южном небе", — так пишет Киреевский [851]о близких к Мюнхену местах, и мы узнаем излюбленный тютчевский пейзаж [852]. Его воспоминания о Мюнхене не заживали; их нельзя было трогать, тотчас возникала "тоска по родине" — так называет это чувство сам Тютчев — "nostalgie, seulement en sens contraire" [Тоска по родине, только в обратном смысле (франц.)]. В петербургскую осень стареющий Тютчев радуется первому письму жены из Мюнхена: "Ах, как оно пришло кстати. Я живо представил себе первые впечатления, которые должен был произвести на тебя вид Мюнхена", — и еще раз переживает милые подробности — о знакомой гостинице, о квартире ее брата, с которой связана светлая память об утре того дня, когда он вернулся в Мюнхен из России. ["Старина и новизна", 1914, кн. 18, стр. 57.] Он сам посетил знакомые места, свидание с горами и Тегернзее было исполнено меланхолии — у него положительно не хватает жизненных сил, чтобы выносить подобные впечатления. Здесь прожита "тысяча лет" [853]. Мюнхен — подлинный Heim Тютчева.

3

Петру Киреевскому город Мюнхен очень понравился, хоть он весь показался ему немногим больше Мясницкой [854]. Город был бы даже прекрасен, если бы не лежал на плоской равнине, по большей части покрытой болотами и полузасохшим кустарником. Зато улицы не такие узкие и закопченные, как в других немецких городах, а дома новые и выстроенные очень красиво; много зелени, и — что в устах Киреевского было величайшей похвалою — Мюнхен из всех немецких городов на Москву самый похожий [855]. Может быть, потому это так показалось Киреевскому, что Мюнхен — город не намеренный и не случайный, как Берлин и Петербург, нелюбимые им, а выросший естественно, как Москва. Средневековье, неуклюжее обезьянство французского просвещения, вновь строящиеся дворцы и музей в нем примирены именно самою последовательностью поколений, дух коих остался в зданиях и улицах, и законно.