Поэтика моды

Плут – тот, кто потешается над другими, а шут – кто потешается над другими, позволяя другим потешаться над собой. Сказочный башмачник – шут, предмет насмешек, как в Маруфе-башмачнике: «И все засмеялись, и люди собрались вокруг Маруфа. И Маруф стал знаменит в этом городе, и некоторые люди верили ему, а некоторые не верили и смеялись над ним». Но он же и плут: «И он рассказал ей всю историю с начала до конца, и царевна засмеялась и сказала: „Ты искусен в ремесле лжи и плутовства”» (Маруф 1986: 585–586).

Древнегреческий бог Гермес, обладатель таларий, крылатых сандалий, покровитель путешественников и торговцев, посредник между двумя мирами, – тоже плут: «Гермес – это Плут, но еще и вестник – бог перепутий и в конечном счете проводник душ в загробный мир и обратно», – пишет Джозеф Л. Хендерсон (Хендерсон 2013: 127). Плутовство, шутовство башмачника, плутовство Гермеса коренятся в связи с сандалиями, в связи с обувью. Обувь – то, что надевают на ноги, символ, так сказать, «материально-телесного низа». Ноги топчут грязь, ступают по земле. Но ноги же и возносят, поднимают субъекта в горы или в небо, особенно если на них крылатые сандалии. А еще они могут быть наверху, но уже в другом, в шутовском, карнавальном, перевернутом мире, в мире, где все вверх дном, вверх тормашками. Поэтому в отношении поэтики башмачника существует эта двойственность – шут и бог, плут и царь, грешник и святой. Католический святой Криспин, покровитель башмачников, помогал бедным, шил для них обувь. Но кожу для башмаков крал у богатых. Добро и зло переплелись в этом действии, которое даже обрело свое имя нарицательное: «криспинады» – это благодеяния, оказываемые одним за счет других.

Об амбивалентности образа башмачника говорит и современный итальянский философ Серджио Дживоне в своем эссе «Сократ и обувщик», которое было написано для каталога выставки «The Amazing Shoemaker: Fairy Tales and Legends about Shoes and Shoemakers», проходившей в музее Сальваторе Феррагамо во Флоренции в 2013–2014 годах и посвященной образу башмачника в сказках и легендах. Дживоне анализирует небольшую сценку из сатирического трактата XV века «Мом, или О государе», принадлежащего Леону Баттиста Альберти и рассказывающего о том, как Сократ встречается с обувщиком и беседует о знании, об искусстве, о критериях истины. Дживоне пишет, что Альберти «ставит Сократа и сапожника друг против друга: величайшего философа и скромнейшего из ремесленников. И оказывается, что сократовская свобода не больше, чем свобода сапожника» (Givone 2013: 320). Иными словами, знание философа не больше знания сапожника, верх и низ не противопоставлены друг другу, а неразличимы, как в средневековом карнавале. Философ в античном обществе – это, действительно, «верх». Платон предлагал, чтобы именно философы стояли во главе государства. А сапожник – действительно, «низ». Иллюстрация к этому – римская пословица, которую приписывают художнику Апеллесу: «Да не судит башмачник выше обуви».

Диалог из Мома, который анализирует Дживоне, перекликается с диалогами Платона «Теэтет» и «Алкивиад», где Сократ постоянно приводит в пример сапожника, на его примере рассказывая об относительности истинного знания и зыбкости понятия добродетели. В Алкивиаде есть такой пассаж: «Сократ. Следовательно, сапожник разумен в деле изготовления обуви? // Алкивиад. Несомненно. // Сократ. Значит, и добродетелен в этом? // Алкивиад. Да. // Сократ. Ну а в деле изготовления плащей разве не будет он неразумным? // Алкивиад. Будет. // Сократ. И, значит, порочным в этом? // Алкивиад. Да. // Сократ. Согласно этому рассуждению, один и тот же человек оказывается и добродетельным и порочным?» (Платон 1986: 204). Добродетель и порок, верх и низ, плут и царь, рай и ад, жизнь и смерть, философствующий «сапожник» – это иллюстрация принципа амбивалентности, а точнее, иллюстрация принципа мироустройства, организации человеческой натуры. Сапожник оказывается моделью Человека вообще.

Но вернемся к Альберти. По сути, сценка из «Мома» забавна. Альберти проделывает такой фокус: извлекает умозрительного сапожника из диалогов Платона и делает его героем пьесы. То есть он персонифицирует доводы Сократа и заставляет философа спорить со своими собственными утверждениями, со своими собственными умственными химерами, с помощью которых он привык выбивать у собеседников почву из-под ног, заводить их в тупик, приводить собеседников к выводу об относительности знания. Это как если бы стол как умозрительная фигура, выбранный лектором в качестве примера, чтобы пояснить некоторую мысль («вот возьмем этот стол…»), вдруг заговорил и заспорил. Альберти как бы ставит Сократа на место, снимая его с философского пьедестала, и позволяет Сапожнику «судить выше обуви».