Поэтому птица в неволе поет

Подпольные крупье, картежники, лотерейщики и торговцы виски встречались нам не только на шумных улицах, но и в нашей опрятной гостиной. Мы часто заставали их там, вернувшись из школы, – сидят со шляпами на коленях, как сидели мы, впервые попав в большой город. Они молча дожидались бабулю Бакстер.

Белая кожа, а также пенсне, которое она театральным жестом сдергивала с носа – потом оно висело на цепочке, приколотой к платью, – добавляли ей немало уважения. Более того, репутация шестерых ее ушлых детей и тот факт, что она заправляла на избирательном участке, добавляли ей авторитета – с такими рычагами можно было без всякого страха вести дела даже с последним местным подонком. У нее были связи в полиции, потому-то эти мужчины в крикливых костюмах, покрытые шрамами, сидели почтительно, точно в церкви, и дожидались возможности попросить у нее одолжения. Если бабуля соглашалась отвадить копов от их игорного притона или уменьшить сумму поручительства за приятеля, загремевшего в тюрьму, они знали, как надо благодарить. На предстоящих выборах она ждала от них голосов их соседей. Она в большинстве случаев улаживала их проблемы, а они неизменно отдавали ей голоса.

В Сент-Луисе я узнала о существовании тонко нарезанной ветчины (мне она казалась деликатесом), смеси желейного драже с арахисом, салатных листьев на тостах, граммофонов и верности семье. В Арканзасе, где ветчину коптили дома, ее нарезали к завтраку ломтями толщиной в палец, а в Сент-Луисе покупали тонюсенькие ломтики в немецком магазине, где витали странные запахи, и делали бутерброды. Бабуля навеки сохранила не только немецкий акцент, но и пристрастие к плотному черному немецкому Brot, который покупали неразрезанным. В Стэмпсе салатные листья использовали только как подкладку к картофельному или капустному салату, а арахис покупали прямо с поля и холодными вечерами поджаривали в духовке. Дом наполнял сытный запах, было известно заранее, что мы в этот день обязательно объедимся. Но то были обычаи Стэмпса. В Сент-Луисе арахис покупали в бумажных пакетиках и смешивали с драже – то есть сладкое и соленое мы ели вместе, и мне это очень нравилось. Лучшее, что мог мне предложить большой город.

Поступив в школу Туссен-Лувертюр, мы возмутились невежеству наших одноклассников и неотесанности учителей. Поразили нас лишь размеры школьного здания: даже школа для белых в Стэмпсе – и та была меньше.

А вот ученики оказались на диво дремучими. Мы с Бейли оба хорошо считали благодаря работе в Лавке и много читали, потому что в Стэмпсе все равно было нечем больше заняться. Нас перевели на класс вперед – учителя решили, что мы, дети из глубинки, вызовем у одноклассников чувство неполноценности; так и вышло. Бейли не стеснялся высказываться по поводу невежества наших соучеников. В обеденный перерыв, на большой и серой забетонированной площадке, он вставал посреди толпы взрослых мальчишек и спрашивал:

– А кто такой Наполеон Бонапарт? Сколько футов в одной миле?

Нарывался, как это было свойственно Бейли.

Любой из этих парней мог отлупить его почем зря, вот только в этом случае пришлось бы повторять и на следующий день – Бейли же был не из тех, кто дерется честно. Он как-то раз и меня научил: если с кем сцепишься, «хватай его прямо за яйца». И ничего не ответил, когда я спросила: «А если с девчонкой сцеплюсь?»

В эту школу мы проходили целый год, но из всего, что я там услышала, раньше я не слышала только одного:

– Если несколько тысяч раз нарисовать ровный овал, почерк станет гораздо лучше.

Учителя держались официальнее, чем в Стэмпсе, и хотя розгами здесь учеников не охаживали, зато доставалось линейкой по рукам. В Стэмпсе учителя были куда приветливее – в основном потому, что всех их привезли из арканзасских колледжей для чернокожих, а поскольку ни гостиниц, ни пансионов у нас в городке не водилось, жили они в частных домах. Если какая из учительниц принимала гостей, или не получала писем, или плакала ночью у себя в комнате, к концу недели даже дети – и те обсуждали ее нравственность, ее одиночество и прочие очевидные недостатки. В маленьком городке с его пристальным вниманием к чужой жизни держаться официально просто не получалось.

А вот учителя из Сент-Луиса вели себя очень заносчиво, на учеников смотрели снизу вверх, с недостижимых высот своей образованности и близости к белым. И учителя, и учительницы раскатисто произносили «р-р-р», как наш папа. Они ходили, сдвинув колени, говорили, не раскрывая губ, будто боялись обронить хоть звук или вдохнуть нечистый воздух, который выпускает слушатель.

В школу мы шли мимо кирпичных стен, вдыхая угольную пыль той унылой зимы. Мы научились говорить «да» и «нет» вместо «Да, мэм» и «Нет, мэм».

Случалось, что мама – дома мы ее видели редко – брала нас с собой к Луи. Так называлась длинная мрачная таверна в конце моста рядом с нашей школой, принадлежавшая двум братьям-сирийцам.