Поэтому птица в неволе поет

Мой партнер дал мне понять, что дело кончено, когда резко поднялся на ноги – меня же больше всего волновало, как бы поскорее попасть домой. Он, видимо, заподозрил, что это его поимели, – а может, равнодушие с его стороны лишь говорило о том, что от меня он получил до обидного мало. Мне было решительно все равно.

Оказавшись на улице, мы расстались, бросив лишь что-то вроде: «Ну, давай, увидимся».

Благодаря истории с мистером Фрименом девять лет назад при проникновении я не почувствовала боли, а по причине отсутствия романтической составляющей нам обоим показалось, что ничего, считай, и не произошло вовсе.

Дома я тщательно осмыслила свой провал и попыталась дать оценку своему новому положению. Я переспала с мужчиной. Меня поимели. Мало того что мне это не понравилось, так и моя нормальность по-прежнему осталась под большим вопросом.

А где же все эти переживания в духе «лунная ночь в прерии»? Со мной что-то явно совсем не так, если я не в состоянии проникнуться чувствами, которые заставляли поэтов сочинять строку за строкой, Ричарда Арлина – одолевать просторы Арктики, а Веронику Лейк – предать весь свободный мир.

На первый взгляд, трудно найти объяснение этой моей очевидной ущербности, но, будучи продуктом (или правильнее будет сказать «жертвой»?) южного негритянского воспитания, я решила, что «рано или поздно скумекаю, что к чему». И уснула.

Три недели спустя – все это время я почти не думала про этот странный и странно пустой вечер – я обнаружила, что беременна.

36

Мир обрушился, и знала об этом одна лишь я. Люди ходили по улицам, будто и не замечая, что тротуары крошатся у них под ногами. Они делали вид, что вдыхают и выдыхают, я же знала, что весь воздух высосан одним гигантским вдохом Всемогущего Господа. Одна лишь я задыхалась в ночном кошмаре.

Малозначительная радость, которую доставлял мне тот факт, что если я могу родить ребенка, то я явно не лесбиянка, забилась в самый укромный уголок моего мозга, куда его затолкали могучие тычки страха, вины и отвращения к самой себе.

До того я целую вечность воспринимала все свои невзгоды как злокозненные прихоти рока и злых духов – теперь пришлось смириться с тем, что в нынешней катастрофе повинна я сама. В чем винить несчастного, которого я сама заставила со мной переспать? Чтобы проявить глубинную двуличность, человек должен обладать одним из двух качеств: либо беспардонным тщеславием, либо непрошибаемым эгоцентризмом. Он должен верить в то, что все в мире вращается вокруг него, что людьми можно помыкать как вздумается, а также что сам он – пуп не только собственного мира, но и всех миров, населенных другими. В моем характере не было ни первого, ни второго, поэтому груз беременности в возрасте шестнадцати лет я взвалила на собственные плечи – по справедливости. Понятное дело, нести его мне было не по силам.

В итоге я написала письмо Бейли – он был в море на своем торговом судне. Он ответил, посоветовав не сообщать маме о моем положении. Мы оба знали, что она – убежденная противница абортов и, значит, скорее всего, велит мне бросить школу. Бейли заметил, что, если я брошу школу, не получив аттестата, вернуться назад будет почти невозможно.

Первые три месяца, пока я приучала себя к мысли, что беременна (на самом деле связь между беременностью и рождением ребенка я осознала лишь за несколько недель до родов), прошли как в тумане: дни как бы оставались под поверхностью воды, не всплывая.

По счастью, мама была в тот момент полностью поглощена и повязана построением собственной жизни. Как обычно, меня она воспринимала как нечто, расположенное на закраине ее бытия. Я здорова, одета, улыбаюсь – значит, сосредотачиваться на мне нет никакой необходимости. Как обычно, главной ее заботой было сполна проживать дарованную ей жизнь; того же она ждала и от своих детей. Причем без всяких выкрутасов.

Под ее не слишком пристальным взглядом я постепенно набирала вес, кожа моя разгладилась, поры затянулись – как на блине, поджаренном на сковородке без масла. И все же она ничего не подозревала. Еще за несколько лет до того я выработала собственный кодекс, от которого не отступала. Я никогда не врала. Считалось, что я не вру из гордости: мне страшно, что меня разоблачат и заставят признать, что я способна на нечто, недостойное олимпийских небожителей. Мама, видимо, постановила для себя, что, поскольку я выше бытового вранья, значит, и на обман неспособна. Тут она обманулась.

Я каждым своим движением изо всех сил изображала этакую невинную школьницу, у которой нет забот серьезнее, чем контрольные в конце четверти. Любопытно, что, играя эту роль, я почти что постигла суть подростковых вывертов. За вычетом того, что в определенные моменты я чисто физически не могла не сознавать, что в моем теле происходит нечто очень важное.