Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

258. Тел., 1836, ч. 34, с. 159, подпись: С. «Раскаяние поэта», как и опубликованные за той же подписью в Тел. 1836 г. (ч. 33) стихотворения «Жаворонок» и «Два мгновения», были ошибочно приписаны П. В. Анненковым Н. В. Станкевичу (см. его очерк о Станкевиче в PB, 1857, т. 7, с. 442–443). Позднее они были даже включены в изд.: Н. В. Станкевич, Стихотворения. Трагедия. Проза, М., 1890. Авторство С. бесспорно устанавливается на основании его писем, обнаруженных В. С. Нечаевой в ГБЛ (см. ее книгу: В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836–1841, М., 1961, с. 356). Из воспоминаний Т. А. Астраковой, приведенных частично в мемуарах Т. П. Пассек, следует, что наряду с «Умирающим художником» в кругу знакомых С. и его друзей с восторгом было принято также стихотворение «Три подруги». См.: Т. П. Пассек, Из дальних лет. Воспоминания, т. 2, СПб., 1879, с. 317. В последнем изд. этой книги редакторы его, по-видимому, заподозрили ошибку в загл. «Три подруги», исправив его на «Три поры» (у. С. есть стихотворение и с таким загл.). Между тем Астракова под этим названием бесспорно имеет в виду «Раскаяние поэта» (см. начало фрагмента 14 из его первой части), которое ходило по рукам и обсуждалось друзьями автора по кружку. С., очень интересовался их мнением. 27 декабря 1835 г. Огарев писал H. X. Кетчеру в Москву: «Недавно также получил письмо от Сатина и стихи на преданность (r'esignation ***) довольно хорошие, но я думаю, ты их имеешь…» (Н. П. Огарев, Избр. социально-политические и философские произведения, т. 2, М., 1956, с. 274). R'esignation — первоначальное, условное загл. произведения. О мнении Огарева узнаем также из письма С. к Кетчеру от 28 января 1836 г., которое приводится там на французском языке (ГБЛ): «Спасибо, спасибо за твою „Резиньяцию“, я в ней вижу твою душу, как вижу в ней и свою; это нечто очень мне близкое. Вот пьеса, которую будут читать». В этом же письме С. цитирует и отзыв H. М. Языкова: «Помните ли, что я говорил вам, что стихи ваши не довольно звучны и полны, что вы не стараетесь забрать в руки владение русским языком. Последняя ваша пьеса заставляет меня раскаяться в моем упреке, — она выше всех ваших произведений. Стихи ее полны и звуков и мыслей». Письмо к Кетчеру является ответом на его придирчивый отзыв, сообщенный им С. письменно в Симбирск. Оспаривая ряд упреков своего корреспондента, С. писал ему 28 января 1836 г.: «Перечти, пожалуйста, со вниманием эту пиесу, ей-ей, она имеет достоинства, которые ты, может быть, в своем порыве не хотел или не успел заметить. Верь мне, что я гляжу глазами всевозможного беспристрастия на мое произведение, хорошо вижу его недостатки, но замечаю и его достоинства. Вот мое мнение: заглавие никуда не годится, но как перевести слово „r'esignation“? Конец 1-ой части очень, очень слаб — чувствую, но не могу переменить, оттого, что я не кую стихов, как ты говоришь, а пишу их под диктовку души. В доказательство посмотри мою черновую тетрадь, — она почти так же чиста, как и переписанная. Набора эпитетов по той же причине нет; есть, может быть, неверность и многоречие, но этого, сознаюсь, я сам не могу заметить, а желал бы, чтобы кто-нибудь указал мне на них. И верь: я первый буду моим обвинителем. Лучшие места в 1-ой части — это „Дева“ и „Природа“. 2-я ч. выдержана от начала до конца, и выдержана, как кажется, довольно сильно, есть счастливые мысли — это восток и плодовитое дерево, есть счастливые выражения — это слезы жалости дерева и проч. и проч. Замечание твое насчет Девы несправедливо потому только, что я смотрел с другой точки зрения, хотя я вполне понимаю и разделяю мысль твою. Юноша обвиняет людей в эгоизме; это чувство оттолкнуло его от общества, и он ограничил мир свой тремя подругами: в минуту самосозерцания он видит, что он сам эгоист, и чтобы отстранить от себя этого упрека, который ужасает его больше всего, он разрушает волшебный мир свой, отталкивает деву как причину своего эгоизма и идет возложить на рамена свои тяжесть креста. Он пока действует почти безотчетно, по одному влечению благородной, возвышенной души; смотри, как сначала колеблется он, видя, что страсти и чувства бушуют в груди его. Но вспыхнула мысль, и она летит, как ядро, вытолкнутое силою пороха из жерла пушки. Это — олицетворение самоотвержения. Но готов ли юноша, но юноша — поэт, а не философ; когда бы я хотел представить философа, я бы не упустил мысли, которую изложил ты в письме своем. Деву я не ограничиваю стороной физическою. Я хотел олицетворить в ней любовь. Не это ли мир женщины, а разве тесен он до того времени, пока существует семейство? Юноша мой снова сойдется с женщиною, он пойдет с ней рука об руку, но не теперь, а когда поэзия его пересоздается в философию, а теперь не обвиняй его: не он, а ливень эгоизма оттолкнуло деву». В след. письме к Кетчеру под загл. «Антикритика» (дата не указана) С. отвечает ему на второй «подробный разбор» произведения, который, подобно первому, до нас не дошел. «Большая часть твоих замечаний, — пишет С., — совершенно справедлива, но есть и ошибочные, а именно: в 1-ой строфе ты нашел противоречие, которого не существует… Первые 4 стиха выражают настоящее положение юноши: в уединении нашел он роскошную природу, и снова душа его породнилась с тишиной, спокойствием и счастием. Надолго ли это? Неизвестно, но мысль кончена в этих 4-х стихах, она полна! И <знак> — отделяет ее от следующего. Не мешай же отделенного в следующих 4-х стихах: „Среди людей с надеждой неизменной“ и проч. Он говорит о своем прошедшем как будто бы для того, чтоб оправдать свое настоящее. 9-й и 10-й стихи: „Но хладный…“ и проч. служат связью между этими 4-мя стихами и остальными 6-ю, переходом от прошедшего к настоящему». Далее, ответив на мелкие привязки, С. продолжает: «С чего ты взял упрекать меня в самохвальстве? С чего ты взял, что мой юноша — я? Разве герой сочинения должен быть непременно сам сочинитель? Поверь, что я хорошо знаю свои недостатки, свои слабости и никак не ставлю себя… так высоко, как я хотел поставить моего юношу. Коли хочешь, этот юноша — я, но я идеальный, очищенный от всех недостатков, облеченный новыми достоинствами, след<овательно>, это „я“ — совершенно новое, самобытное лицо — нисколько не смешается со мною настоящим. Зачем же обвинять меня в самохвальстве, когда я во всей пьесе о себе ни гу-гу. Конрад Байрона (в его „Морском разбойнике“) есть сам Байрон, но Байрон — не Конрад! Все герои байроновских поэм — Байроны, однако Дон-Жуан — не Чайльд-Гарольд — не Конрад… и так далее. Байрон ясно указывает читателю, чтоб он не смешивал его настоящего с ним идеальным, и даже строфы, в которых он говорит о себе собственно, как бы отъял их от остальной части поэмы…»