Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Мысли, конечно, были и раньше. Происходили они из одной простой вещи: я идиот в греческом значении этого слова, то есть человек не политический. А в России это не позволялось. Это само по себе считалось политической позицией. У меня, как у человека независимого, были свои потребности: не бояться ночного стука в дверь, печататься и повидать мир, что было необходимо и в чисто поэтическом плане. Когда появилась возможность печататься за рубежом, я ею воспользовался: моя первая публикация – в «Континенте» в 77-м году[201]. В Советском Союзе это был едва ли не уголовно наказуемый поступок. И поскольку я ничуть не борец, мне было бы, так сказать, неприятно, если б меня за это посадили в тюрьму, сломали бы, заставили бы закладывать друзей.

С кем из уехавших раньше вас вы сохраняли связь, оставаясь в Москве?

С Алешей в основном. Он уехал за семь лет до меня. С ним мы постоянно переписывались. Как ни странно, в Москве в последнее время мы виделись довольно редко, а тут, поскольку он жил то там, то сям, наше общение за счет переписки стало парадоксальным образом более тесным и уже не прерывалось.

Переписка заменяла телефонные звонки? Вы посылали друг другу стихи прямо в письмах?

Конечно. Стихи в письмах писались в строчку, чтобы не привлекать внимания цензуры. Посылались до востребования. Когда Лешка уехал, мы, конечно, радовались за него, но и очень переживали. Есть поэты, которым эмиграция идет во вред, а есть – которым на пользу. Осмелюсь сказать, что Леша из вторых. Он начал буквально заваливать нас новыми стихами, и это казалось некоторым искуплением.

А что послужило для вас решающим толчком к отъезду в 82-м году?

Я был женат на девушке канадского происхождения Лауре – сейчас она профессор в Макгилльском университете. Недавно в интернете кто-то злобно написал, что Кенжеев уехал в Канаду, выгодно женившись. На самом деле все было немного сложнее. Во-первых, Лаура предлагала мне фиктивный брак, на что я не согласился. Я не хотел, чтобы люди говорили, что я женился на ней ради возможности уехать. Мы поженились, но после этого четыре года прожили в Москве (по моей инициативе). Главным толчком, наверное, было то, что меня вызвали в КГБ и сказали: «У вас есть возможность уехать на Запад. Если не поторопитесь, то поедете на восток. Выбирайте». Была такая фраза – хорошая, юмористическая. Помните замечательные строчки у Гандлевского:

 Что-нибудь о тюрьме и разлуке,
 Со слезою и пеной у рта.
 Кострома ли, Великие Луки —
 Но в застолье в чести Воркута.

 Это песни о том, как по справке

 Сын седым воротился домой.
 Пил у Нинки и плакал у Клавки —
 Ах ты, Господи Боже ты мой!

 Наша станция, как на ладони.

 Шепелявит свое водосток.
 О разлуке поют на перроне.
 Хулиганов везут на восток.

 День-деньской колесят по отчизне

 Люди, хлеб, стратегический груз.
 Что-нибудь о загубленной жизни —
 У меня невзыскательный вкус…

Сережа написал эти замечательные стихи, когда посадили нашего друга Алексея Магарика[202].

О чем вы думали в самолете?

Никаких особых мыслей не было. Была большая скорбь, которая в первые дни уже на новом месте сменилась большим энтузиазмом, восторгами, потом опять скорбью – много всякого. Нынешнее поколение никогда не сможет оценить разницы между тогдашним Советским Союзом и тогдашним Западом. Это был перелет в совершенно другую жизнь.

Другой вопрос, что тогда я не подозревал о некоторых серьезных, хотя и банальных вещах. Банальность состоит в том, что живущий на родине склонен недооценивать то, что на языке социологии называется человеческим капиталом – то есть круг родных, друзей, знакомых. Я лично был совершенно уверен, что там, куда я еду, тоже найдутся какие-то люди. В каком-то виде круг дружеского и иного общения с годами действительно сформировался. Но Бродский когда-то жаловался: вот звонит телефон, и кажется, что все, как раньше. А потом выясняется, что 90 % звонящих тебе людей – это те, с кем ты в Питере срать, пардон, рядом не сел бы. Примерно так.