Поезд

начала и до конца, так низко, что мы инстинктивно пригнулись.

Развернувшись, самолет повторил маневр с тою только разницей, что мы услышали над головами стук пулемета и треск расщепляемого дерева.

Из вагонов послышались крики. Поезд прошел еще немного, потом, словно раненый зверь, дернулся несколько раз и стал.

Некоторое время царила мертвая тишина: страх, какого я никогда в жизни не испытывал, охватил всех; я, как и мои спутники, затаил дыхание.

И тем не менее я продолжал наблюдать за небом; самолет стрелою взмыл вверх, и я хорошо видел две свастики на крыльях, голову пилота, бросившего на нас последний взгляд; остальные машины продолжали кружить в вышине, ожидая, пока этот займет свое место.

— Сволочь!

Не знаю, из чьей груди вырвалось это слово. Оно как бы принесло всем облегчение, и мы задвигались.

Девочка заплакала. Какая-то женщина, проталкиваясь вперед, повторяла с отрешенным видом:

— Дайте мне пройти! Дайте пройти!

— Вы ранены?

— Мой муж…

— Да где же он?

Все принялись оглядываться, ожидая увидеть распростертое на полу тело.

— В другом вагоне… В него попали, я слышала его голос!

Она соскользнула на щебенку насыпи и с безумными глазами бросилась бежать, выкрикивая:

— Франсуа! Франсуа!

Все мы выглядели довольно жалко и смотреть друг на друга избегали. Мне казалось, что все происходит в замедленном темпе, но это, конечно, было не так. Помню я также нечто вроде зон тишины вокруг отдельных звуков, которые становились от этого еще рельефнее.

Люди начали спрыгивать на землю — один, за ним другой, третий, и первым их побуждением было помочиться, причем они не потрудились отойти подальше, а один даже не отвернулся.

Чуть дальше кто-то, не переставая, стонал, и стон походил на крик какой-то ночной птицы.

Жюли встала; блузка ее выбилась из помятой юбки. Словно пьяная, женщина проговорила:

— Вот так-то, мой поросеночек!

Она повторила фразу несколько раз и, возможно, продолжала произносить ее и тогда, когда я вылез и помог женщине в черном спрыгнуть на травку.

Почему-то именно в этот миг я спросил ее:

— Как вас зовут?

Вопрос не показался ей ни дурацким, ни неуместным, и она ответила:

— Анна.

У меня она имени не спросила, но я все же сказал:

— А я Марсель. Марсель Ферон.

Мне тоже хотелось помочиться. Но при ней я стеснялся, хотя терпел с большим трудом.

Ниже путей был луг, поросший высокой травой, на нем виднелся забор из колючей проволоки, а метрах в ста белые строения фермы, где никого не было видно. У кучи навоза взволнованно кудахтали куры, словно тоже чего-то испугались.

Из других вагонов вылезали люди, такие же ошеломленные и неловкие, как мы.

Перед одним из вагонов группа людей казалась более плотной, более тесной. Некоторые из нас обернулись в ту сторону.

— Там ранило женщину, — сообщил кто-то. — Врача среди вас нету?

Почему этот вопрос показался мне смешным? Врачи, путешествующие в вагонах для скота? Или один из нас мог сойти за доктора?

В самом начале состава кочегар с черным лицом и руками отчаянно жестикулировал; чуть позже мы узнали, что машинист убит — пуля угодила прямо в лицо.

— Возвращаются! Возвращаются!

Крик прервался. Все последовали примеру тех, кто бросился ничком в траву у подножия насыпи.

Я сделал то же самое, Анна следом — она ходила теперь за мной, словно бездомная собачонка.

Самолеты снова описали в небе круг, чуть западнее, и на этот раз нам удалось хорошенько рассмотреть их маневр. Мы видели, как самолет вошел в штопор, выровнялся, когда уже казалось, что он врежется в землю, пошел на бреющем полете, набрал высоту, лег на крыло и повторил снова тот же путь, но уже с нажатой гашеткой пулемета.

Он находился километрах в трех от нас. Мы не видели цели, скрытой от нас пихтовым лесом, — это была деревушка, а может, дорога. А самолет уже опять набрал высоту и присоединился к остальным, ждавшим его в небе, и они улетели на север.

Вместе с другими я пошел посмотреть на мертвого машиниста: нижняя часть его тела лежала в кабине, у еще открытой топки, а голова и плечи свисали наружу. Лица у него больше не было, оно превратилось в чернокрасную массу, из которой на серую щебенку насыпи крупными каплями стекала кровь.

Для меня это была первая смерть на войне. И вообще это была практически первая смерть, которую я видел, если не считать отца, но его к тому времени, когда я вернулся домой, уже обрядили.

Меня мутило, и я старался не подавать вида, потому что Анна была рядом, — минутой раньше она взяла меня за руку, взяла совершенно естественно, словно юная девушка, гуляющая по улице с возлюбленным.

По-моему, на нее смерть не произвела такого сильного впечатления. Да и на меня она тоже подействовала не так сильно, как я мог ожидать. В туберкулезном санатории, где смерти происходили часто, нас старались избавить от лицезрения покойников. Когда было надо, санитары забирали больного прямо из постели, иногда посреди ночи. Мы знали, что это означает.

Для умирающих там было специальное помещение и другое, в подвале, где хранились трупы, пока их не забирали родственники или пока их не хоронили на маленьком сельском кладбище.