Поезд М

Мураками я еще не читала. Последние два года я потратила на чтение и деконструкцию “2666” Боланьо: изучила от конца к началу и во всех ракурсах. А еще раньше для меня все затмил “Мастер и Маргарита”, а до того, как я прочла всего Булгакова, мной владела изнурительная страсть ко всему, связанному с Витгенштейном: я даже судорожно пыталась взломать секрет его уравнения. Не могу сказать, что хоть на секунду приблизилась к успеху, но этот процесс вывел меня на возможную разгадку загадки Болванщика: “Чем ворон похож на письменный стол?” Я представила себе класс в нашей сельской школе в Джермантауне, штат Пенсильвания. Нас еще учили чистописанию, у нас были пузырьки с настоящими чернилами и деревянные ручки с металлическими перьями, которые надо было обмакивать в чернильницу. Ворон и письменный стол? Чернила. Я в этом уверена.

“Охоту на овец” я раскрыла просто потому, что название меня заинтриговало. Взгляд уперся в слова: “…сети узких улочек и сточных каналов”. Я тут же купила книгу – этакое зоопеченье в форме овцы, обмакивать в какао. А потом зашла в ресторан “Соба-я” неподалеку, заказала холодную лапшу соба – гречневую лапшу, то есть, – с ямсом и принялась читать. И так втянулась в “Охоту на овец”, что просидела в ресторане больше двух часов, читала, прихлебывая саке. И отчетливо ощутила, как моя депрессия цвета синего желе начинает подтаивать, уменьшаться.

Следующие несколько недель я сидела за своим угловым столиком и читала исключительно Мураками. Выныривала из книги только для того, чтобы сходить в туалет или заказать еще кофе. За “Охотой на овец” вскоре последовали “Дэнс, Дэнс, Дэнс” и “Кафка на пляже”. А затем, в роковой час, я взялась за “Хроники Заводной Птицы”. Эта книга меня сгубила, дала первый толчок к неудержимому движению по особой траектории – так метеорит несется к голому, совершенно ни в чем не виноватому сектору планеты Земля.

Шедевры делятся на две категории. К первой относится монструозная и божественная классика – “Моби Дик”, “Грозовой перевал”, “Франкенштейн, или Современный Прометей” и тому подобное. Ко второй – те шедевры, когда писатель словно бы вливает в слова живую энергию, и книга хватает читателя за шкирку, крутит, отжимает, на просушку отправляет. Шедевры, не оставляющие на тебе живого места. Например, “2666” или “Мастер и Маргарита”. И “Хроники Заводной Птицы” – тоже. Дочитав эту книгу, я почувствовала, что обязана немедленно ее перечитать. Не хотелось прощаться с ее атмосферой. А вдобавок меня преследовал дух одной из фраз. Он развязал тугой узел, и, пока я спала, мою щеку пощекотала оборванная сюжетная нить. А взволновала меня судьба некого дома, описанного Мураками в первой главе.

Герой-повествователь, житель района Сэтагая в префектуре Токио, ищет в округе своего пропавшего кота. Пробравшись по узкому проулку, оказывается в так называемом доме Мияваки – на заросшем сорняками участке, где есть заброшенный дом, убогая статуя птицы и старомодный колодец. Ничто не предвещает, что вскоре герой окунется в атмосферу этого места так глубоко, что она затмит для него все остальное, что вскоре он наткнется внутри колодца на вход в параллельный мир. Он просто ищет своего кота, но, когда его затянуло в мрачную атмосферу дома Мияваки, вместе с ним туда затянуло и меня. Я не могла думать ни о чем другом, охотно дала бы Мураками взятку, чтобы он сочинил для меня длинную вставную главу исключительно об этом доме. Конечно, если бы я сочинила эту главу сама, мое томление ничуть не ослабло бы – у меня получилась бы всего лишь спекулятивная беллетристика. Один лишь Мураками способен достоверно описать каждую травинку на этом окаянном участке. Страсть к этому дому с участком настолько подчинила меня себе, что в голове засела мысль: я должна посмотреть на него воочию.

Я тщательно прочесала последние главы в поисках пресловутого абзаца. Вроде бы во фразе намекалось, что участок с домом продается? Наконец, в тридцать седьмой главе я отыскала ответ. Несколько фраз с душераздирающим зачином: “От этого дома мы скоро отделаемся”. И верно, его продадут, колодец засыплют, крышку заварят. Я как-то умудрилась прозевать этот факт и начисто упустила бы его из виду, если бы не ощущение, что в памяти что-то ворочается, словно завиток одушевленной веревки. Я испытала легкий шок: я-то уже навоображала, что повествователь обоснуется в этом доме, станет хранителем колодца и скрытого в колодце портала. Мне и так пришлось смириться с тем, что анонимную статую птицы, к которой я привязалась, втихую убрали с участка. Статуя исчезла внезапно, без объяснений, о ее местонахождении не упоминалось больше нигде и никогда.