Поезд на третьем пути

Горит восток зарёю новой…
Уже на Пляс Палэ-Бурбон
Седой, решительный, пунцовый,
Свои стопы направил он.

Вокруг — сотрудников шпалеры.

Ползет молва из-за кулис.
В кустах рассыпались эсэры.
Гудят грузины. Брызжет Рысс.

Сквозь огнь окопов прёт Изгоев.

На левом фланге — сам Чернов.
На правом, в качестве героев,
Застыли Марков и Краснов.

Отрядов пестрых Мельгунова

«Нависли хладные штыки».
Вдали мелькают вехи Львова.
Заходят в тыл меньшевики.

Тогда, не свыше вдохновенный,

На то он слишком атеист,
А точный, ясный, неизменный,
И как всегда позитивист,

Одной и той же предан думе,

И не витая в небесах,
Всё в том же сереньком костюме,
Давно протёртом на локтях,

«Идет, Ему коня подводят…»

Но таково его нутро —
Он лошадь роскошью находит,
И опускается в метро.

И, путь вторым проделав классом,

Слегка смущенный, весь в пыли,
К верхам, к низам, к эрдекам, к массам,
Выходит вновь из-под земли.

В его руках — передовая.

На пальцах кляксы от пера.
«И се, равнину оглашая,
Далече грянуло ура.

И он промчался пред полками»,

Простой, решительный, седой,
Сверкая круглыми очками…
«За ним вослед неслись толпой»

Гнезда папаши Милюкова

Достопочтенные птенцы,
Его редакторского слова,
Как выражается Кускова,
Издревле верные жрецы:

Демидов, ласковый и смуглый,

И Волков, твёрдый как булат.
И Коновалов, с виду круглый,
А по характеру квадрат.

Маститый Неманов-Женевский,

Борисов, папин мамелюк,
Научный двигатель Делевский,
И простое двигатель — Зелюк.

И все проделавший этапы

Столь многочисленных карьер,
И посвящённый буллой папы
В чин кардинала Кулишер.

И хмурый Марков, вождь казацкий,

Дитя землячеств и станиц.
И, наконец, профессор Шацкий,
«Одно из славных русских лиц»…

И, с анархического фланга,

Немного буйный Осоргин.
И, капитан второго ранга,
Отшвартовавшийся Лукин.

Князья — Барятинский, Волконский,

Князь Оболенский, Павел Гронский,
И Зуров, Бунинский тиун.
Последний римлянин Лозинский,
Всегда обиженный Ладинский,
И Сумский, он же и Каплун.

И Адамович ядовитый,

Чей яд опаснее боа,
И сей, действительно маститый
И знаменитый Бенуа.

И рядом маленький Унковский,

И Дионео, он же Шкловский, —
Полу-Эйнштейн, полу-Бергсон.
И Шальнев, харьковский иль тульский,
И проницательный Мочульский,
И тьма министров и персон.

И, с виду дож венецианский,

Не граф, но всё-таки Сперанский,
И Мад, и вдумчивый Цетлин,
И Абациев, горный сын,
Наш Богом данный осетин.

И Оцуп, выдумавший «Числа».

И Мейснер, спирт и скипидар.
И на строку глядевший кисло
Братоубийственный Вакар.

И, по обычаю Прокруста, —

Рукой Абрамыча-отца
Усекновенная Августа
Без предисловья и конца.

И он, осолнечен, олунен,

Пред ликом чьим лишь ниц падёшь,
О ком сказал директор: — Бунин
Уж очень дорог, но хорош!

И дважды крупный Калишевич,

Как таковой, и как Словцов.
И Мирский, он же и Гецевич,
Из оперившихся птенцов.

И Кузнецова — дочь курганов,

И сам блистательный Алданов,
И Вера Муромцева, и —
Усердный Зноско, чьи статьи
Почище всяческих романов.

И Азов, старый сибарит.

И Поляков из объявлений.
И наш Ступницкий, наш Арсений,
Папашин новый фаворит.

И указательный, как палец,

Мякотин, местный иерей.
И Жаботинский, друг-скиталец,
И друг «Последних Новостей».

И Бенедиктов благородный,

И Метцлей выводок дородный,
Зажатый Волковым в кулак.
И счастья баловень безродный,
Андрей Мойсеевич Цвибак.

И он, чей череп пребывает

В жестоковыйном дэкольте,
Кто культам всем предпочитает
Российский культ maternite.
Кто сам и ось, и винт, и смазчик,
Кто рвёт, и мечет, и клянёт,
И прячет рукописи в ящик,
И в тот же ящик и плюёт.
Чьей нрав крутой и бесшабашный
Приемлет даже Милюков,
Кто Поляков, но самый страшный,
И самый главный Поляков…

…И с ними в бешенном галопе,

Под чёрной сотни стон и крик,
Промчался бурей по Европе
Сей поразительный старик.

Вокруг чернил бурлили реки,

Был пусть и мрачен горизонт.
Но плотным строем шли эрдеки
И вширь выравнивали фронт.

Ротационные машины

Гудели грозно… И во мрак —
Уходит Струве сквозь теснины,
Сдаётся пламенный Вишняк.

По швам, по золоту лампасов,

Трещит светлейший Горчаков.
Ногою дрыгает Гукасов,
Рукою машет Маклаков.

Слюну в засохшие чернила

Семёнов в судорогах льёт.
Взбесясь, киргизская кобыла
В обрыв Карсавина несёт.
И Мережковский Атлантиду
И рвёт и мечет по частям,
И посылает Зинаиду…
На мировую к «Новостям».

…Но годы мчатся. Наступает

Тот день, когда средь мирных стен
«Как пахарь битва отдыхает»,
И смелых чествует Potin.

— И от работы ежедневной

Освободясь на миг один,
С женою, с Анною Сергевной,
Сверкая холодом седин,

Слегка взволнованный, смущённый,

Друзей вниманием польщённый
Старик пирует…