Поездка в горы и обратно

Оба растрогались, однако в Москву она упорхнула почти с облегчением, и он почувствовал себя так, будто остался стоять возле груды неохраняемого багажа посреди большой площади. Он любил ее сомнения, любил ее поблекший и расцветший новыми оттенками образ. Любил порывистость, умолчания, полуложь и полную упреков правду. Аварии на улице Горького случаются, и, должно быть, там в самом деле погибла женщина, но наблюдала Р. за этим жутким происшествием не одна, а прижавшись к плечу мужчины. Такие тени навсегда отпугнули бы его в начале их знакомства — ведь тогда он не собирался жертвовать собою, напротив — хотел только брать. Теперь ее недостатки — как в свое время щербинка — привязывали крепче, чем положительные качества. Кляня себя за инертность, как, трезво размышляя, именовал Алоизас свое нынешнее состояние, он все больше терял чувство собственного достоинства. Чуть не бросился вслед, чтобы схватить в объятия и разбить скорлупу лжи, под которой должно трепетать доброе, нежное, любящее сердце. От непоправимого шага удержало не сомнение в этом сердце и не боязнь быть отвергнутым или высмеянным, а ужас перед возможной капитуляцией. Неужели он падет так низко, что, не преодолев и половину пути к цели, бросит все из-за трех слов, произнесенных по-английски? Не написав задуманной книги, взвалит на себя незаконченную диссертацию Р., ее научные и женские амбиции? Тем более что время еще есть, защита отложена на год, и развязку предложит не кто иной, как сама жизнь. Проводив Р., Алоизас погружался в пустоту, мысль оживала с трудом, и он, пользуясь любым поводом или без него, спешил в Москву, чтобы вернуться оттуда несолоно хлебавши. Помогал Р. деньгами, правил ее диссертацию, изредка выпадал случай забраться к ней в постель, хотя близость уже не была такой, как в первый раз. Ни радости обновления, ни удивления перед силой чувства, которое было чище, чем они оба, и почти не связано с обладанием — только дрожь в горле и досада, что все былое где-то недалеко, но отшвырнуто и растоптано ими же самими.

— Чего тебе еще? Мы слишком привыкли друг к другу. — Он молчал, оправдывалась она: — Мы почти супруги. Не будешь меня любить, когда я стану твоей женой?

Пока трезвый голос не возрождал горечи, слышались нотки, которые убеждали больше, на какое-то время снимая с груди мешающий дышать камень.

— Я в долгу перед тобой. Всячески в долгу. Сразу же после защиты поженимся. Отпразднуем и диссертацию, и свадьбу. Сэкономим не одну сотню.

— Ты же знаешь — живу в общежитии. — Алоизасу хотелось выяснить все как можно подробнее, но в такие минуты ему чудилось, словно Гертруда нашептывает ему на ухо, и он ненавидел себя.

— Ты — мужчина! — возражала Р. не как будущий кандидат социологии — как слабая женщина, не способная мыслить шире. — Кров, пространство для будущего baby твоя забота, не моя.

Пусть даже пришлось бы ему сразиться с целым институтом — он отвоюет кров для их счастья. О baby она сболтнула, не подумав. Ни она, ни он детей не жаждали. Счастье? Бывает ли счастье, не связанное с призванием, питаемое лишь пьянящим шепотом в темноте, когда ты заранее знаешь, что коса утра скосит выросшие за ночь цветы?

Р. не отпраздновала защиты диссертации и свадьбы. Не окончив аспирантуры, выскочила замуж за аспиранта-поляка и уехала во Вроцлав. Трудно сказать, фиктивным или нет был ее брак, но через полтора года она улетела с пожилым американцем — владельцем большого ранчо — в штат Канзас.

Много позже, когда боль от удара уже прошла, только саднило еще, Алоизас столкнулся в Ленинграде лицом к лицу с бывшей соседкой Р., буряткой. Защитив кандидатскую, та собирала материал для докторской диссертации о прошлом народностей Севера.

— Не судите сурово бедняжку Р. — В узких щелках поблескивали глаза, улыбка приоткрывала жемчужные зубки. — Ее безумно мучила щербатинка. Вам, мужчинам, не понять, как она страдала. Поверьте, готова была всем пожертвовать, чтобы вставить себе фарфоровые и улыбнуться сверкающим ртом. Стоматология там делает чудеса.

— Вы издеваетесь надо мной? — Алоизас побледнел.

Бурятка вытащила трубочку, закурила. Она была уже не аспиранткой и могла вести себя, как ей заблагорассудится.

— Прислала свою фотографию. Зубы как жемчужное ожерелье. Но если честно, щербинка ей была к лицу.

Хочет меня утешить, думал Алоизас, уверить, что я любил другую Р., лучшую. Это ложь, но мне уже не так больно. Изредка, если коснется кто-то посторонний, — обжигает.

— Не курите? — удивилась бурятка, прощаясь. — К вашему правильному нордическому лицу очень пошла бы трубка.

Там же, в Ленинграде, Алоизас приобрел трубку, взглянул на себя в зеркало в холле гостиницы — будто всю жизнь не вынимает изо рта! Загадочный, важный и гордый, нисколько не похожий на того, кто мог бы рисковать своим будущим из-за девушки с жемчужными зубками.