Поездка в горы и обратно

Сгущение внешне ничтожных поводов в грозовую тучу типично для прозы Слуцкиса. Однако в «Поездке…» принцип конденсации обретает еще и дополнительную, специфическую особенность. Взаимосцепление причин, следствий, мотивировок чревато здесь взаимопереходами: «Вещи, расстояния и живые существа легко меняются не только местами, но и самой сутью».

Работая над своей монографией, Алоизас делает примечательную выписку: «„Настоящий контраст“ — это контраст характеров и ситуаций, контраст интересов». Этот тезис отчетливо проецируется на содержание самого романа. Правда, с некоторым уточнением. Писателя занимает не статика контрастов, не линейная их оппозиция, а диалектика противоположностей. И вовсе не для красного словца, не для похвальбы эрудицией его герой ссылается на «Метаморфозы» Овидия. Метаморфозы — ключевой принцип повествования. Реализуемый столь же методично, сколь и разнообразно.

Подобно овидиевскому скульптору Пигмалиону, надменная Гертруда хотела воплотить в брате свои заветные чаяния.

Подобно тому же Пигмалиону, сам Алоизас пробовал вылепить характер жены, «приручить, подчинить себе, сделать мягкой глиной в руках творца».

В текучую стихию трансформаций ввергнуты все действующие лица произведения. Основные и эпизодические. Те, кто мнил себя вдохновенными ваятелями, и те, кому отводилась участь податливой, послушной глины в их руках.

Весь роман развертывается как непрерывная цепь эмоциональных, нравственных перевоплощений. Заносчивая Аудроне И., которая некогда терроризировала институт своими связями, с течением лет утрачивает и своих покровителей, и былую спесь. Вчерашняя квартирантка Лигии Вильгельмина, терпевшая унижения, теперь может сама облагодетельствовать любого. Заправляя рестораном, она привыкла к почтительно-просительным взглядам посетителей.

Но это персонажи, так сказать, второго ряда. А вот и метаморфозы первостепенных.

Из одержимого, самонадеянного жреца науки, чьим девизом были гордые слова: «Стремлюсь — значит, существую», — Алоизас постепенно деградирует в инертного, апатичного «протирателя локтей». Его тихая, застенчивая женушка, напротив, обнаруживает в себе и хватку, и энергию, чтобы предпринять ошеломительный рывок с потертого стула конторской машинистки в кресло коммерческого директора Гастрольбюро. Еще более разительна эволюция Тадаса — с административных высот к самому подножию.

Круговорот событий, изображенных в романе, диаметрально меняет и позиции, и амбиции персонажей. Ведомые выбиваются в лидеры, баловни фортуны оказываются ее пасынками.

Лионгина заискивающая и Лионгина повелевающая.

Алоизас, рвущийся вперед, и Алоизас, плетущийся в хвосте.

Разве что морская раковина, переходящая от одного хозяина к другому, всегда одна и та же, всегда верна себе: «Мы меняемся, голос раковины — никогда».

Так что же означает этот поток превращений, это кувырканье верха и низа? Торжество относительности, релятивности? Реверанс в сторону скептической притчи о судьбе, играющей человеком? Но наряду с темой изменчивости и наперекор ей развивается в романе тема постоянства. Развивается, утверждая иной уровень критериев. Независимый от конъюнктурных перепадов. Соизмеряемый не с выгодой или должностями, а с истиной и справедливостью.

Отец Лионгины мог потерять всякие виды на возвращение утраченных постов, мог совершать ежедневные паломничества к пивной бочке, спасаясь от попреков жены, от ее язвительных выпадов. Но в любом положении он оставался самим собой, крупной, незаурядной личностью.

Два эпизода, разделенные десятилетиями, обрамляют в «Поездке…» судьбу Тадаса.

Вот он, молодой советский активист, безбоязненно вступается за Лигию, попавшую в число подозрительных, прикрывает ее своим авторитетом.

И вот он, уже перед самой смертью, постаревший, больной, уходит в лес с корзиной для клюквы, «вспомнил, что Лигия любит клюквенный кисель».

Два эпизода, но один характер и одна любовь. Самой высокой пробы.

Это и озадачивало, это и поражало Лионгину — нравственная цельность Тадаса, его неизменное бескорыстие: «Из глубины души черпает. Из той самой, в которой вспыхнула решимость сломать хребет старому миру. Из той самой, которая не предполагала, что самое трудное для человека — ломать себя». И артист Рафаэл Хуцуев-Намреги, он тоже проходит сквозь годы как олицетворение романтической взволнованности и окрыленности.

Писатель словно бы испытывает действующих лиц взлетами и падениями, славой и безвестностью. Испытывает, чтобы выявить доминанту характеров, чтобы за относительным, принадлежащим конъюнктуре, распознать безусловное. И Тадас выдерживает этот экзамен до конца. Даже отброшенный на обочину жизни, он «не измазался, остался чистым, изнутри чистым, хотя и провонял снаружи пивной бочкой».