Поездка в Новгород-Северский

Рассвет пошли встречать на луг, к реке. Там пели песни, далеко разносившиеся над водой, купались. Река была тихая, теплая, прозрачная; в глубине ее желтело песчаное дно, на котором таяли звезды. Ребята ныряли, чтобы достать эти седые звезды, а потом, смеясь, показывали всем, кто был на берегу, поднимали над рекой только горсть мокрого песка, который просачивался сквозь пальцы, шлепался в воду… С луга тянуло теплом и далеким запахом трав. А дальше, за лугом, стоял на холмах плотный настороженный лес. Кто-то бросил в реку венок, и он уплывал по темной воде меж двух берегов, заросших густой травой и кустарником, все дальше, дальше…

Развели костер, обсыхали у огня, а потом, взявшись за руки, затеяли вокруг костра хоровод, который они водили еще в первом классе и вот теперь вспомнили. Небо задумчиво склонилось над ними, через некоторое время, словно устыдившись чего-то, зарумянилось. Они же вели свой веселый, беззаботный хоровод, и сейчас им казалось, что вот так, вместе, на этой родной земле они будут всю жизнь счастливы…

Спустя месяц почти все разъехались. Уезжали удивительно легко, словно и не прошли здесь их детство, юность, словно не дороги были каждому глухие леса вокруг деревни, кладбище, где лежали прадеды.

Сергей Климов оставался в деревне, дома. Почти последним из одноклассников уезжал учиться в Ленинград его друг, Павел Музыченко, и Климов провожал его. Небо было чистое, свежее, таяла крупная роса возле плетней. В этот ранний час у магазина, где каждое утро останавливался автобус из райцентра, было уже тихо, не так, как предыдущую неделю, когда уезжали по нескольку человек сразу. Климов, чтобы не мешать Павлу поговорить напоследок с родителями, перешел дорогу по толстому слою пыли и сел на скамейку. С минуты на минуту должен был появиться автобус. Опять взошло солнце, опять начался теплый летний день, где-то в поле затарахтел трактор, и корова на лугу замычала, и петух радостно кукарекнул, а в душе у Климова было пусто, ни радости, ни печали.

Из переулка лихо вырулил на «Беларуси» с прицепом Алеша Калюжный в своей новой, еще не выцветшей гимнастерке — он недавно вернулся из армии; проезжая мимо автобусной остановки, помахал Музыченко рукой, а его, Сергея, увидел, что-то крикнул, но мотор трещал, да и лень было напрягаться — слушать. «Все равно вечером в клубе увидимся», — подумал он. Куры, до этого спокойно кудахтавшие у плетня, на лужайке, всполошились, растопырили крылья и, вытянув шеи, стремительно кинулись через дорогу перед самыми колесами трактора. Климов усмехнулся и тут увидел автобус. Он вынырнул вдали из-за угла, стал приближаться широкой улицей. За ним тащилась густая пелена пыли, которую легкий ветерок косо и плавно опускал на хаты, сараи, огороды… На остановке засуетились, голоса зазвучали громче.

Когда они с Павлом обнялись на прощанье, Климов услышал стук своего сердца. И вот автобус тронулся, и Павел, почти по пояс высунувшись из окна, восторженно улыбался и махал рукой. Климов понял, почувствовал, что теперь не скоро увидится с ним, и смотрел на друга уже почти отчужденно. Ему в миг стало чуждо все, что было когда-то, вся прошедшая жизнь.

Автобус уехал, пыль улеглась, стало тихо. Климов побрел домой. Он никуда не хотел уезжать, не мог оставить стариков одних. Отца своего он не знал, не вернулся с войны, а мать умерла, когда ему было четыре года. С тех пор он жил в доме деда, и старики были единственные близкие ему люди. И хотя учеба ему давалась легко — он все время был одним из лучших в классе и школу закончил лучше, чем тот же Павел — но теперь ему показалось, что это уже ничего не значит.

Он открыл калитку; прежде чем переступить высокий порожек, оглянулся. Пыльная серая улица была пуста, тени, еще недавно исполосовавшие ее, стянулись, поджались к хатам и сараям, плетням. Там, где улица поворачивала, был виден за огородами луговой простор, залитый светом солнца. На этой зеленой равнине длинным росчерком поблескивала река, а дальше, на холмах, начинались леса… Чем здесь, в конце концов, плохо жить?

Он перешагнул порожек и калитку закрыл. Деда не было ни в распахнутом, прохладном внутри сарае, ни на огороде. Картофельная ботва привяла, стебли кукурузы наклонились, словно пригорюнились без дождя, и лишь у дальней межи, возле соседского сада, весело желтели головки подсолнухов. «Тяжко зелени от жары», — подумал он, уже входя в хату.

Дед праздно сидел за столом, что было необычно, так как по утрам он в хате не засиживался.

— Проводил?

— Проводи-ил…

Он сел на широкую лавку, что тянулась под окнами вдоль всей стены. Дед, быстро разгладив свои седые жесткие усы, крякнул и засопел. Это был верный признак того, что дед чем-то недоволен или скажет что-то, весомо скажет. Из кухни вышла бабка, стала на пороге. Обычная сцена: что бы бабка ни делала, она все бросала, услышав или даже почувствовав, что дед накаляется, и подходила к нему, готовая отвести от любимого внука грозу. Дед в таких случаях тяжело вздыхал и, махнув рукой, уходил. Только почему это сейчас он молчит? Да и бабушка какая-то грустная…