Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Стоя перед магазином готового платья, наблюдая, как солнце волшебным образом преобразило фиакр и его окошки и всю улицу вместе с прохожими, я вдруг почувствовал с невероятной интенсивностью таинство красок и запахов, в котором освещение творит чудеса с силой поистине мефистофельской. (По-моему, нет на свете изобретения более мерзкого и безвкусного, чем магазин готовой одежды. Помещения их обычно хмурые, слабо освещенные, с таинственным запахом изделий из простого грубошерстного сукна, и в них болтаются при плаксивом зеленоватом газовом свете черные и серые костюмы, похожие на висельников или на обезглавленные трупы.) Среди них безмолвно крадутся какие-то фигуры, они доверительно сообщают секретные цены и записывают их особым шифром в массивные зеленые книги. В таких толстых книгах записываются долги нищих и бедняков из пригорода. Помещения стеклянных паноптикумов, забитых дешевой шерстью и мехом, принадлежат бледным, малоподвижным манекенам со спутанными курчавыми шевелюрами, этим странным людям из еврейского квартала, говорящим бесцветными голосами, как через стеклянную трубку, — в таких магазинах готового платья меня еще с детства преследует неопределенное чувство страха.

Но тогда, при описанном освещении, под веселый грохот фиакра, на котором словно сама госпожа Весна в золотом плаще прикатила на свидание со мной, даже эта лавка готовой одежды показалась мне частью светлой и радостной декорации. Два блондина в витрине так пристойно и мило смотрелись в своих смокингах с пластронами, что показались просто джентльменами, а не восковыми лакеями, и яркие губки дамы в бежевой мантилье были так очаровательны, а короткая стрижка «бу-бикопф» на ее блестящей головке была такой современной, да и девочки и мальчики в матросских костюмчиках казались такими радостными, что я поддался на уловки освещения и красок и уверовал в видимость жизни, как в саму реальность. Движение фиакра в свете солнечных лучей, звуки гармоники, синий отсвет стекол на башмаках прохожих, красавица в экипаже, лимонно-желтое, интенсивное солнечное тепло, освещавшее предметы в витрине, и даже клекот воды в водосточных трубах — все это так впечатляло меня, что я забыл о противном запахе сукна, о висельной символике готовых костюмов, о безвкусице восковых манекенов и, весь во власти радостной вибрации жизни, экзальтированно взирал на все это, забыв о своей ненависти к витринам готового платья.

Это был всего лишь миг дьявольского заблуждения, потому что в ту же минуту густая, точно чернилами пропитанная туча заслонила солнце, и в секунду все стало серым, как печальный зимний пейзаж на какой-нибудь голландской картине. В светотени февральских сумерек, когда карканье ворон предвещает снег и туман, при свинцовом освещении, бедные, вытоптанные улицы предместья, где всегда мокрые стены и сквозь влажные пятна проступают голые красные кирпичи, все вдруг погасло и расплылось в зимней тоске и скуке. По тротуарам шагали недовольные люди в рваных ботинках. Из мясной лавки несло запахом окровавленной туши, а из открытых дверей трактира воняло кислятиной, как из пивной. В витрине магазина снова застыли, как призраки, смешные неестественные куклы с ярко-красными щеками и льняными волосами. Из нутра склада снова потянуло неприятными, жуткими запахами, и из застекленной конторы под зеленой газовой лампой, где лежат толстые книги в массивных переплетах, зашелестел шепот, которым продавец сообщает цену товара, состроив мину, больше похожую на оскал собаки, чем на человеческую усмешку. Старый ободранный фиакр лениво тащился по граниту, и вся таинственная прелесть красоты угасла вместе с одним-единственным лимонно-желтым лучом февральского солнца, протянувшимся по горизонтали и исчезнувшим в пространстве за тучами.