Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Проходя однажды ночью через венский императорский Бург и размышляя о судьбе нашего народа, я встретил тень Франа Супило. Перед тем я был в одном из подземных раззолоченных, украшенных в стиле барокко, ночных ресторанов в центре города близ главного собора^[180], где официанты одеты во фраки и лаковые ботинки, где голые девушки, лишенные слуха, танцуют под отталкивающе чувственную музыку. Там пили очень дорогие вина, а присутствующие принадлежали к сливкам интернационального общества. Какие-то американские коммивояжеры, ковыряющие свои золотые пломбы указательным пальцем, какие-то закостеневшие вылощенные феодалы с моноклями, жалующиеся на нехватку квартир (объясняющие эту нехватку «непомерной тягой рабочего класса к роскоши, потому что рабочие хотят жить в однокомнатных квартирах с кухнями, а до войны спокойно довольствовались тем, что готовили в той же комнате, в которой и спали, ненасытные наглецы!»), какие-то аргентинские негры в обществе рыжеволосых дам. За массивным мраморным столиком, чью тяжеленную доску поддерживали три крылатых ассирийских быка, скрытые под зеленой скатертью, выпивала группа государственных деятелей Королевства СХС. Что делала в Вене эта банда, я не знаю, но они пили без меры, кричали и во весь голос обсуждали наши национальные проблемы. Пятеро или шестеро из тех мерзавцев, которые крали и крадут миллионы, лгут, бормочут всякую ерунду, каждый день стреляют в своих собственных граждан, — и все это во имя какой-то идиотской государственной идеи. Такие распространенные у нас типы, развратники и пьяницы, министры из провинциальных адвокатов, выехавшие за границу ради какой-то авантюры в карамазовском духе вроде тех, что известны с печальных времен Женевы и Ниццы^[181]. Типы, которые и самого Господа Бога готовы продать за бессрочный вексель, для которых главную и единственную политическую роль играют деньги, а Государство, Государствообразующая идея и Национальное единство значат не больше, чем какой-нибудь смешной американский фильм, сделанный Штрохеймом^[182], с дипломатическими приемами, церемониалом, проходом гвардии и обращением к министру «Ваше превосходительство». Я слушал, не называя себя и не представляясь, беседу этих «превосходительств»; а ведь такими вот словами, невероятно наглыми и высокомерными, стирают с лица земли целые провинции, как единым движением руки стряхивают рюмки со стола, и выигрывают выборы, словно партию в тарокко. И пришел к одной логически верной и глубокой истине: в нашей несчастной стране не будет порядка до тех пор, пока двадцать-тридцать подобных типов не будут болтаться на площади Теразие^[183], как висельники на картинах Брейгеля.

Я встал с чувством глубокого внутреннего отвращения и вышел. Струился туман, и окна Бурга казались свинцово-мутными, подслеповатыми; рядом с памятником императору Францу, напротив швейцарских ворот кто-то сидел, сгорбившись и глубоко задумавшись. Эта неподвижная мизансцена посреди пустынного и безмолвного пространства внутреннего двора, окруженного черными слепыми окнами, бросалась в глаза, и я решил подойти ближе. Каждый шаг по граниту отдавался гулко, как в церкви. Рядом с памятником сидел Супило. С землистым, опухшим лицом, — утопленник, только что вытащенный со дна Темзы^[184]. Он все еще переживал ту страшную ночь одиннадцатого декабря 1909 года, когда этот город всей своей слизью и копотью, всей своей адской тяжестью обрушился на него сильнее, чем на кого-нибудь из хорватов^[185]. Он тогда выпрямился во весь рост, чтобы воспротивиться графам, сидевшим там, напротив, в барочном зале «Балльхаусплаца»^[186], всем этим призракам в горностаевых мантиях, живущим скрытой, таинственной жизнью за занавесями флигеля императора Леопольда. Он сжал было кулак, чтобы разбить стекла в покоях этих господ во втором этаже, он хотел спалить крышу над ними, разнести до основания этот проклятый дом, — но пал от тяжкого удара еще до начала битвы. Глаза у моего собеседника были воспаленные, руки вспотели, а голос из глотки с отечным зобом утопленника звучал приглушенно.

— Слышите, как они ревут? — тихо спросил он паническим тоном.

И в самом деле. За пределами неосвещенного четырехугольника императорского двора, за изъеденными патиной медными гребнями крыш и старинными флюгерами слышался гул Вены. Это не было обычное жужжание декоративного, напыщенного императорского города с бронзовыми всадниками работы Фернкорна и анахронной готикой Шмидта, автора загребского кафедрального собора, колоннадами Хансена в античном стиле и поздним биржевым ренессансом Фёрстера^[187]. Потусторонний, дьявольский, массивный черный колосс, покрытый склизкой копотью, испускал сиплый рев миллионов пьяных, охрипших глоток: «Супило — подрывной элемент, Супило — австрийский шпион! Супило — агент барона Хлумецкого! Смерть авантюристу! На виселицу его!»