Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Этот Новый Человек абсолютно лишен сантиментов. Он читает «Советскую культуру»^[312] и прочие литературные журналы, ориентированные на новый политический курс. Говоря с вами, он часто цитирует отрывки из Джона Рида, Ромена Роллана, Барбюса и русских ангажированных писателей, от Бориса Пильняка до Эренбурга и Маяковского. Принадлежащее ему собрание сочинений Ленина не просто стоит в переплетах над диваном, книги не только разрезаны, но и подчеркнуты во многих местах красным или синим карандашом: каждое слово двадцати ленинских томов отпечатывается в мозгу этого бригадного генерала с четкостью библейских изречений. За обедом и ужином он смотрит на географическую карту России, где красными кружками обозначены только что запущенные электростанции, причем этими кружками заполнена вся огромная территория от Архангельска до Одессы. В его мозгу стучат, подобно транссибирским паровым экспрессам, гигантские планы электрификации, кооперации и прочие лозунги, которыми эти люди увлекли массы на великую борьбу за Права Человека. Здесь, в таежном краю, в ледяную стужу, среди белых медведей, этот русский человек нового типа гораздо больше напоминает золотоискателей Джека Лондона с Аляски, чем русских интеллигентов А. П. Чехова. Русские интеллигенты или действительно уехали в эмиграцию, или предаются тоскливым эмигрантским настроениям, а Васильев — человек с кулаками, боксер, который ударил, потому что был прав, и никакого дела ему нет до Анны Игнатьевны, которая мечтает снова восседать в своем экипаже, играть в теннис или поехать в свадебное путешествие в Испанию. Что ему Анна Игнатьевна, что там ее слезы! Он строит бассейны, организует киносеансы, а в воскресенье вечером заводит патефон и слушает пластинку с записями речей Ленина. Сезонники, возчики, лесорубы — все рабочие на лесопилке — зовут его Васькой и верят в него. И когда Васька их позовет, они возьмут свои винтовки и стальные каски и пойдут за ним в составе его бригады на Урал, на Владивосток, на Бомбей, куда прикажет Васька, потому что Васька — их человек, который знает, чего хочет. Глядя на такого вот Ваську, я вспомнил латников Кромвеля и вдруг, впервые в наши апокалиптические времена, снова почувствовал твердую почву под ногами.

ЛЕНИН НА МОСКОВСКИХ УЛИЦАХ

Толстой писал, что всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать. Согласно Толстому, всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать материнский характер этого города. Наполеон, и у Толстого, и по свидетельству всех историков, почувствовал женскую природу Москвы:

«Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou le sainte. La voila donc enfine, cette famouse ville! Il était temps!»[313].

Рассматривая издали Москву второго сентября 1812 года, Наполеон подозвал переводчика Lelorme d’Ideville и сказал ему: «Une ville occupe par l’ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur»[314]. И затем, обратившись к свите, приказал привести к нему бояр: «Q’on m’amene les boyards!»[315].

Прошло целых два часа после его приказа, но бояр — les boyards — не было. Бояре покинули Москву и бежали из города, напоминавшего «обесчещенную девушку».

С каждым обычным путешественником, въезжающим сегодня в Москву, происходит то же самое, что случилось с Наполеоном. Он ожидает увидеть бояр — les boyards, — но бояре сбежали из города, их и след простыл. Москва напоминает девушку, «обесчещенную» классовым врагом.