Поездка за город

При всем сумасбродстве Фреда ей до сих пор всегда удавалось его сдерживать. Когда отец называл его сумасбродом, она только посмеивалась про себя, довольная сознанием своей власти над ним и уверенная, что сумасбродство это не выходит за ею же поставленные пределы. Но сейчас, ожидая его ответа, она вдруг поняла, что его сумасбродство все растет и растет, за ним уже не уследишь, с ним не сладишь, ему нет конца и края, и у нее не больше власти над ним, чем над глушью и мглой.

— Не пугайся, — сказал он. — Я не думал, что ты его обнаружишь.

Он вдруг стал с нею нежен, как никогда. Он прижал руку к ее груди, и от пальцев его заструился широкий и ласковый поток невыразимой нежности.

— Ну, как ты не понимаешь... Жизнь — это ад. И мы ничего не можем поделать.

Он говорил очень мягко, но никогда еще она так явственно не ощущала, до чего доходит его безрассудство: он во власти любого ветра, а сейчас налетел восточный ветер, и слова его были пронизаны колючей снежной крупой.

— У меня за душой ни гроша, — говорил он. — Не можем мы жить без денег. А на работу нет никакой надежды. — Он повторил: — Нет работы. Вывелась начисто. И с каждым годом шансов все меньше, ты сама знаешь: ведь все больше и больше людей моложе меня.

— Но для чего мы заехали... — начала было она.

У него словно бы наступило просветление, он опять заговорил ласково, мягко:

— Мы любим друг друга, верно ведь? Жить друг без друга не можем. Что толку вот так болтаться и ждать — а вдруг судьба улыбнется нам... С погодой и то не везет, — добавил он и протянул руку, проверяя, не начался ли дождь. — Проведем несколько счастливых часов здесь, в машине, а утром...

— Нет, нет! — закричала она, отпрянув. — Ужас какой... Я никогда не говорила...

— Да ты бы и не узнала ничего, — ответил он мягко, но неумолимо.

Ей стало ясно, что слова ее, по существу, никогда не имели для него решающего значения; он поддавался ее влиянию, но не больше, чем всякому другому, и теперь, когда поднялся свирепый восточный ветер, говорить или спорить с ним было все равно что пытаться забросить в поднебесье обрывки бумаги.

— Правда, ни ты, ни я в Бога не верим, — сказал он. — Впрочем, как знать, может, тут что-нибудь да есть; а уж если кончать, то лучше вот так, за компанию. — И с удовольствием добавил: — Люблю риск!

И ей вспомнилось, сколько раз — всех и не перечесть — он просаживал последние их медяки на автомат-рулетку.

Притянув ее к себе, он уверенно проговорил:

— Мы любим друг друга. Пойми, выхода нет. Доверься мне.

Словно искусный софист[3], он знал, в какой последовательности пускать в ход доводы логики. Все они так убедительны — не подкопаешься. Все, кроме одного: «Мы любим друг друга». Вот в этом она впервые вдруг усомнилась, увидев, как он беспощаден в своем эгоизме.

— Лучше вот так, за компанию, — повторил он.

— Но должен же быть какой-то выход...

— Почему это должен?

— Потому что иначе люди только так бы и поступали — всегда и везде.

— А они именно так и поступают, — сказал он с мрачным торжеством, словно ему важнее было доказать ей неопровержимость своих доводов, чем найти — ну, выход, что ли, который позволил бы им жить дальше. — Ты почитай газеты. — Теперь он говорил шепотом, так мягко и ласково, будто надеялся, что самые звуки его голоса настолько нежны, что от них сразу исчезнут все ее страхи. — Это называется двойное самоубийство. В газетах об этом все время сообщают.

— А я бы не смогла. Не хватило бы смелости.

— А от тебя ничего и не требуется. Я все сделаю сам.

Его спокойствие ужаснуло ее.

— Так, значит, ты... Ты мог бы меня убить?

— Да, я достаточно тебя для этого люблю. Я обещаю: тебе не будет больно. — Казалось, он уговаривает ее принять участие в какой-то обыденной, но неприятной ей игре. — Зато мы вечно будем вместе... — И тут же добавил рассудительно: — Конечно, если она существует, эта самая вечность...

Ей вдруг показалось, что любовь его — блуждающий огонек на болоте, а болото — это его безграничная, полная безответственность. Раньше его безответственность нравилась ей, но теперь она поняла, что это бездонная трясина, сомкнувшаяся над ее головой.

— Но ведь мы можем продать твои вещи, — взмолилась она. — И чемодан.

Она понимала: этот спор забавляет его, он предвидел все ее возражения и заранее подготовил на них ответ; он только притворяется, что принимает ее всерьез.

— Ну, может, получим за него шиллингов пятнадцать, проживем на них день, и то не слишком весело.

— А вещи?

— Опять-таки лотерея. Возможно, выручим за них шиллингов тридцать. Протянем еще три дня, если будем на всем экономить.

— Но, может быть, мы устроимся на работу?

— Вот уже сколько лет пытаюсь устроиться.

— А пособия не дадут?

— Я не рабочий и не имею права на социальное страхование. Я вроде представитель господствующего класса.

— Ну, а твои родители, дадут же они нам что-нибудь...

— Но у нас есть своя собственная гордость, не так ли? — возразил он с беспощадным высокомерием.

— А этот человек, который одолжил тебе машину?