Поэзия Бориса Пастернака

В плане поэтики здесь нет ничего нового для Пастернака, образность этого стихотворения вся открыта раньше и теперь повторяется, суммируется. Эта повторность, знакомость вольно или невольно усилена и обращением к «банальным», в данной связке, именам русских художников. Новое - в тональности, в новых соотношениях и объемах привычных образов.

В лирике Пастернака есть два периода, когда тема детства, в общем-то сквозная для него, концентрируется в группе стихотворений, дополняющих и развивающих друг друга. Первая такая группа - в «Темах и вариациях» (цикл «Я их мог позабыть»). Вторая - в переделкинском цикле и «Стихах о войне».

О детство! Ковш душевной глуби! О всех лесов абориген, Корнями вросший в самолюбье, Мой вдохновитель, мой регент!

(с Клеветникам >)

Так в «Темах и вариациях». Детство открыто вовне, в постигаемую жизнь, и оно же - мир, замкнутый в себе, враждебный взрослой, отстоявшейся прозе - «звону ключей», «аромату манишек». Детство - пора «помешанных клавиатур», преувеличенных и пророчески-реальных страхов и фантазий. А еще глубже - это пора обретения слова, начало книги жизни, невнятное и в самой невнятице своей точное, непроизвольно-творческое.

Так начинают. Года в два От мамки рвутся в тьму мелодий, Щебечут, свищут,- а слова Являются о третьем годе.

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

(«Так начинают. Года в два...»)

Параллельно со стихами Пастернак тогда разрабатывал эту тему в прозе, в «Детстве Люверс», и очень точно о детстве у Пастернака, на материале этой повести, сказал К. Локс в рецензии на книгу «Рассказы» (1925): «...Его (Пастернака.-В. А.) единственная фабула - громкий, во весь голос разговор о том, о чем мы не умеем говорить или говорим только шепотом. Поэтому семья и детство его основная тема, и повесть о Жене Люверс, ее медленном росте (мы чуть не сказали - долголетнем пробуждении) - не случайно удалась лучше других. Человек медленно прорастает сквозь дремучую толщу мира, его на каждом шагу окружают неслыханные чудеса, очень, впрочем, обычные - улыбка матери, сияние звезды и более прозаический свет лампы. Сквозь все это он, удивляясь, называет свое собственное имя и находит имена для окружающего. Этот момент нахождения имени или слова и есть начало того, что мы называем прозой или поэзией. Вот еще в каком смысле перед нами исповедь художника, погрузившегося в глубоко первобытную, почти дословесную жизнь ощущения, первого испытания»

Но цикл «Я их мог позабыть» в «Темах и вариациях» - это и стихи о современности, о революционной эпохе, острые, драматичные. С точки зрения биографической здесь стяжение времен: действительное детство Пастернака кон

1 Красная новь, 1925. № 8. С. 286-287.

чалось с первой русской революцией, о чем он расскажет в поэме «Девятьсот пятый год». В стихах 1917-1922 годов взаимодействие тем детства и революции дано в логике осознанного творческого призвания, судьбы сложившегося поэта. Судьба поэта сама по себе «оргия чувств», «ураган», и она не может быть в прямой зависимости от «ордалий партий» («Я их мог позабыть? Про родню...»). Индивидуальная повесть поэта уходит корнями в детство («про родню, про моря...»), в верность тому состоянию, когда мир действительно открывался впервые,- здесь залог свежести и непредвзятости взгляда («как бы впервые»), которая должна сохраниться в творчестве. И решительное «Мы были людьми. Мы эпохи» (в стихотворении «Нас мало. Нас, может быть, трое...») - не столько, наверное, об исключительности поэтического дарования (неизменный читательский вопрос: а кто еще двое, кроме Пастернака?), сколько о той же органической целостности судьбы, закладываемой с самого начала, выходящей из детства, из недр (в этой, хотя не только этой, связи - «донецких, горючих и адских»). В поэме «Высокая болезнь» независимость, самодостаточность искусства оценивается как нечто «стыдное» перед лицом грандиозных исторических потрясений, но и здесь, даже и в трагическом ключе («сойти со сцены»), неизменной остается верность поэта своему изначальному, прирожденному складу и своей среде: «Я не рожден, чтоб три раза // Смотреть по-разному в глаза».

В переделкинском цикле и «Стихах о войне» детство тоже начало всех начал, основа построения мира - внешнего и внутреннего. Однако именно в соотношении внешнего и внутреннего сказываются новые акценты, масштабы и связи.