Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

1

По стенам твоим ходит кто-то, закутавшись в талес,2 Ночью над городом он одинок и печален.
3 Слышит он: старые вены клойзов и проходных дворов[323]
4 Бодрствуют и звенят, как усталое, запыленное сердце.
5 Ты — Псалом из железа и глины,
6 Молитва — каждый камень, напев — каждая стена.
7 Когда луна льет свет в каббалистические улочки,
8 И высвечивается твоя нагая холодно-безобразная красота.
9 Печаль — твоя радость, радость глубоких басов,
10 В хоре капеллы, твои праздники — похороны,
11 И утешение — ясная, светящаяся нищета,
12 Точно тихие летние туманы на окраинах.
13 Ты темным амулетом вправлен в Литву,
14 Древними седыми письменами лишайника и мха.
15 Свиток — каждый твой камень, пергамент — каждая стена,
16 Перелистываются тайно и открываются в ночи,
17 Когда на старой синагоге водонос окоченевший
18 Вскинул бороду, стоит и считает звезды[324].

(Текст поэмы дается в нашем подстрочном переводе.)

Начало поэмы определенно ориентировано на Псалмы: «Вот, не дремлет и не спит страж Израиля» (Пс., 121:4) и Пророков: «На стенах твоих, Иерушалаим, Я поставил стражей…» (Ис., 62:6; примеры можно множить). Талес (или на иврите — талит) — четырехугольная накидка с кистями, необходимая еврею во время молитвы и в некоторых особых ситуациях. Ночью, вечером талес накидывают крайне редко — к примеру, в Судный день (Yom ha-Kipurim), что, возможно, имеет значение для поэмы Кульбака.

Отметим в подтексте явственную цитату из Михи Йосефа Лебенсона, строки о Иерусалиме из его поэмы «Соломон и Экклезиаст» («Shlomo u-Kohelet»,1851):

Это страна поэзии совершенной красоты.
Каждый камень — свиток, каждая скала — скрижаль,
И в венце Вселенной это сверкающий камень,
Она учит прекрасному и возвышает[325]

.

У Кульбака цитатный план углубляется и расширяет контекст поэмы, в том числе и непосредственно библейскими образами. Подобие, и даже тождество города и свитка, является, как можно видеть, центральным мотивом образа Вильно в еврейской поэзии (но встречается оно не только в еврейской). Эта метафора органична в уподоблениях Вильно Иерусалиму, постоянно угадывается за ней и мотив главной книги — Торы, которая в еврейской литургии присутствует исключительно в виде пергаментного свитка. Употребленное здесь Кульбаком слово sefer означает и свиток, и (позднее) книгу. Наряду с национальной традицией, в творчестве и Шнеура, и Кульбака, и других поэтов начала XX века не могла так или иначе не проявиться также традиция европейской и русской литературы, в которых уже давно существовала метафора «город — книга». Напомним: «Роман Гюго открыл всю глубину метафоры „город — книга“ и воспел восторженным гимном параллелизм зодчества и книгопечатания: гранитные страницы, мраморный алфавит, каменные летописи и соборы Шекспира, мечети Байрона, Вавилонскую башню всемирной литературы»[326].

В поэме Кульбака (как ранее у Шнеура) появляется и водонос, вполне традиционный реальный местечковый персонаж, у Кульбака, однако, осиянный мистическим светом. Водоносы действительно существовали в Вильно как профессия, была у них и своя синагога; остались они и в литературе: например, в очерках писателя и библиографа, сотрудника библиотеки Страшуна Хайкеля Лунского (1881 — между 1941–1944?), помещенных в альманахе, о котором шла речь выше. Его герой — загадочный человек, углубленный в книги, тайный благотворитель, прослывший каббалистом: «Водонос имел странное стремление покупать книги… Еще большим было его устремление изучать эти книги» («Водонос», идиш)[327]. В ином плане «водоносом» является и синагога: Тора, ее изучение нередко уподобляются живительной, чистой воде. Таким образом, водонос перестает быть лишь символом бедности и социальных низов.