Поэзия и поэтика города

Вильно предпочиталось и Варшаве, и европейским городам. «Несмотря на множество красивых вещей, не имеет все же этот университет всего того, что Виленский», — так отзывался Пелчинский о Петербургском университете, в котором учился, в письме к Чечоту (т. 1, 104), и это самое сдержанное сравнение. «Кто видел Варшаву, Вильно не ставит ни во что, я же, напротив, возвращаюсь в Вильно», — писал Петрашкевич, ездивший хлопотать об учительской стипендии в Варшаве (Чечоту 10.8.1819; т. 1, 89). Очень строго судил Варшаву и Чечот: «смотрел я только суровым взором на этих шулеров, позорящих польскую молодежь и здешний университет» (т. 4, 91). И даже: «Содом и Гоморра, наверное, не сделали больше зла, чем делает Варшава…» (т. 4, 91). И далее: «Неизвестный и никого не знающий среди этих стен, веду жизнь, общую только с литвинами» (т. 4, 93). Примиряет немного с обстоятельствами университетская библиотека и «Товарищество друзей науки» с их «прекрасными книгособраниями» (т. 4, 92), и только театр Чечот находит в «цветущем состоянии» (т. 4, 93). Малевскому тоже в Варшаве «не нравится совсем», «студенты хуже виленских», даже собрания Товарищества «не стоят Пацовских» (т. е. филоматских собраний во дворце Паца) (т. 4, 136–137). Ему тяжко без дружеского круга, «ежедневно бывают минуты, в которые решился бы все бросить и вернуться в Вильно» (т. 4, 135).

Любопытно в этой связи, что через сто с лишним лет Чеслав Милош почти дословно повторит это о своем студенческом ощущении: «Мое знакомство с варшавской литературной средой тех лет оставляло желать лучшего: я провел в этой среде только 1937— 39 гг., и столица казалась мне после Вильна — греховным Вавилоном, чему, впрочем, были объективные причины»[61].

Поэтические строчки Ежовского, адресованные Мицкевичу, объясняют, несмотря на вопросительный тон, прочность дружеских связей, неразрывных с этим городом: «Почему же телом лишь в Щорсах, а душой был в Вильно? Почему то же происходило, когда был в Европе?… Почему день отъезда в Вильно готовился заранее? Едучи раз в месяц, ехал словно в рай, а при приближении казалось мне, словно какая-то амвросия оттуда плыла ко мне» (т. 4, 286).

5. Wilno в поэзии филоматов

Филоматы воплотили образ Вильно в своем литературном творчестве. Основанию города посвящена баллада Чечота «Радзивилл, или заложение Вильно» («Radziwiłł, czyli zalożenie Wilna»), одна из наиболее удачных баллад, по мнению его биографа и исследователя Станислава Свирко[62].

Чечот дает подробное описание места действия, которое детально топографически локализуется: это древняя долина Швинторога, место впадения реки Вильни в Вилию, которую далее автор называет ее литовским именем Нерис[63]; «горы»: Турова (т. е. Замковая) и Бекеша, а также Закрет, Погулянка, Верки и некоторые другие,

Где Вильня устрашающая своими разливами
С прекрасной Вилией обручается[64].

Известно, что Чечот опирался на «Хронику» Мацея Стрыйковского (ок. 1547 — до 1593), вольно перелагал ее в стихи и делился впечатлением с друзьями: «Читал литовскую хронику Стрыйковского, трудно удержаться, чтобы не петь за ним, так она поэтична…» (т. 2, с. 227; в «Хронике» имеются и свои стихотворные вставки[65]). Об основании Вильно в балладе Чечота рассказывается в 41-й строфе, где описано толкование сна князя Гедимина его жрецом Лиздейко:

Это значит — если в том месте
Князь замок и город построит,
Литву объединит тот город,
Властвуя надо всем Закретом,
Он станет Литвы столицей,
В нем процветут науки,
А основателю — уваженье
Внуков — а также их внуков.

То znaczy, iż gdy w tym miejscu książę
Zamek i miasto wyniesie,
To miasto Litwę całą powiąże
Panując w całym Zakrecie.
Tutaj stolica Litwy powstanie,
Tu kwitnąć będą nauki,
A kto założył, uszanowanie
Oddadzą mu wnuków wnuki[66].

Выделенная мною строка, по всей вероятности, свидетельство того, что Чечот имел в виду свою Alma mater. С этими строками перекликается отрывок о сне Гедимина из поэмы Мицкевича «Пан Тадеуш» (приведен в качестве эпиграфа к предисловию нашей книги). И далее (сф 44):